Лев Софронов - На войне я не был в сорок первом...

— Пожалуйста, — лениво сказал я, — можете сделать хоть десять, если это доставит вам удовольствие.

Юрка Хлопотнов смотрел на меня с немым обожанием. Гошка Сенькин прятался за его спиной от медсестры и почесы­вал голову. Наверное, хотел постигнуть причины моего бес­страшия.

Меня провожали тревожными взглядами, словно я шел на заклание. А я в душе смеялся. Ну что мне какой-то укол, когда я даже не застонал у хирурга?

Правильно говорят, что даже маленькая победа над собой делает человека гораздо сильнее. Надо только почаще побеж­дать самого себя. Я, например, усвоил теперь эту истину на всю жизнь.

— Разрешите, я буду вторым? — обратился Сашка Воронок к медсестре.

— Братья-разбойники, — только и сказала она.

В белой комнате медпункта все-таки чувствуешь себя ка­ким-то неполноценным. Меланхолично поглядываешь на всякие там щирицы и термометры. А может, это только со мной одним происходит такое?

Медсестра набрала в шприц прозрачную жидкость и воин­ственно подняла его кверху. Похоже, она собирается вкатить мне лошадиную дозу.

— Не многовато? — хладнокровно спросил я.

— Норма, — сказала медсестра и влажным тампоном по­терла у меня под лопаткой. Стало щекотно, однако смеяться совсем не хотелось. Я даже не улыбнулся.

Везет мне в последнее время. Ногти вырывают, колют. По­неволе закалишься.

Игла вонзилась в мое тело и осталась там.

— Готово, — сказала сестра.

— Выньте же скорей иголку. Вы забыли ее под моей ло­паткой.

Сестра показала мне опорожненный шприц. Иголка была на месте.

— Обманчивое впечатление, — сказала сестра, — слишком ты чувствительный.

За несколько месяцев Москва изменилась неузнаваемо.

Бумажные кресты на окнах словно перечеркнули мирную жизнь. Вечерами окна наглухо задергивались темными што­рами. На улицах — ни огонька. Только мерцают красноватые точки папирос. Пробираешься чуть ли не ощупью. У некоторых прохожих светятся в темноте на лацканах пальто фосфоресци­рующие ромашки, предотвращая столкновения.

Скверами завладели зенитчики и девчата из противовоздуш­ной обороны, в грубошерстных шинелях и кирзовых сапогах. Редко видишь смеющихся людей. Особенно заметно это на эскалаторах метро: никто не улыбается, лица суровые и уста­лые. А в руках почти у каждого — авоськи со скудными про­дуктами, полученными на продовольственные карточки. Они не у всех одинаковы, эти карточки. Есть рабочие, служащие, иждивенческие. Есть карточки научных работников. Есть та­лончики УДП — усиленное дополнительное питание. У нас, ре­месленников, карточки были другие. Мы получали каждый месяц бумажный листок. На нем числа и слова — завтрак, обед, ужин. Талончики на завтрак и ужин ценятся в две щепотки табака, обеденный — в четыре. Иногда старые талончики не­которые ловкачи пытались выдать за сегодняшние. Тетя Сима живо разоблачала их.

На московских площадях и улицах преобладают теперь тем­ные тона. Постарела Москва, словно мать, получившая похоронную. И люди изменились: стали сдержаннее, строже, молча­ливее. Всем приходится много работать. И почти все работают на оборону. Даже в маленьких мастерских собирают корпуса гранат, точат мины.

Озорным народом остались, пожалуй, только мы, ремеслен­ники. Возраст у нас такой — от четырнадцати до шестнадцати. Взрослые, кажется, называют его переломным. Вот и совпал этот переломный возраст с войной. Или она нас переломит, или мы ее. Поживем — увидим.

Выхожу из метро на площадь Свердлова и сразу вижу не­подалеку большую толпу. Что такое? Задавили кого-нибудь? А может быть, шпиона задержали? Случается теперь в Москве и такое.

Работая локтями, пробираюсь вперед.

— Карманники так и шныряют, — косясь на меня, говорит толстая накрашенная тётка, прижимая к боку черный риди­кюль.

— Это же рабочий класс, — заступается за меня сухощавый дядька, по виду рабочий. Козырек кепки у него лоснится от машинного масла.

— Проходи, сынок, — говорит рабочий, — посмотри, что за птички теперь над Москвой летают.

На площади распластался немецкий бомбардировщик «Юнкерс-88». Пробоин в нем — считать не сосчитать.

— На днях подбили, — объясняет мне рабочий, — привезли вот сюда, чтоб люди смотрели и знали: не поздоровится незва­ным гостям.

— Всех их ни в коем разе не посшибаешь. У Гитлера их — тьма тьмущая, — авторитетно заявляет накрашенная.

— Шла бы ты, барыня-сударыня, своей дорогой. А то ведь и документики недолго проверить, — насупясь, произносит ра­бочий.

На тетку оглядываются и другие. Она поджимает губы и начинает выбираться из толпы.

— Клопиная порода, — цедит ей вслед рабочий, — спеку­лянтка, не иначе.

Около самолета я вижу двух летчиков. Они рассматривают пробоины, щупают их зачем-то и оживленно переговариваются. В одном из них. я узнаю Павлика и стараюсь пробраться к нему поближе. Павлик показывает товарищу на пальцах какие-то фигуры. Руки его изображают два самолета.

Я дотрагиваюсь до рукава его шинели:

— Здравствуйте, товарищ лейтенант. А когда к нам при­дете? Вы же обещали...

Летчик смотрит на меня недоумевающе, он весь еще во власти своего рассказа. Наконец лицо его проясняется и он спрашивает:

— Так ты, хлопчик, из Нининого училища? А мы как раз собираемся к ней в гости. Познакомься с моим другом.

— Виктор, — говорит другой летчик.

— Алексей Сазонов, — говорю я.

Мы идем в училище. Когда Виктор снимает шинель в на­шей раздевалке, я вижу на его гимнастерке Золотую Звезду и орден Ленина. Вот это здорово! К нам в гости пришел Герой Советского Союза.

— За таран получил, — объясняет Павлик, заметив мой восхищенный взгляд.

Так это тот самый Виктор, о котором писали недавно все газеты! Ночной таран под Москвой... И как я не узнал его сразу? Ведь его портреты печатались в газетах. Чуточку сму­щенное лицо, веселые глаза, упрямый подбородок. Конечно же, это он!

Нина бежит нам навстречу, раскинув руки, словно крылья, и целует Павлика. В глазах ее — слезы, а губы улыбаются, улы­баются неудержимо.

Взяв летчиков под руки, Нина ведет их в комнату комитета комсомола. Я иду позади. Все забыли обо мне. И кто я, соб­ственно, такой? Будто подслушав мои мысли, Павлик спохва­тывается:

— А где наш хлопчик? Он так о тебе рассказывал, что я чуть ревновать не начал.

Павлик приостанавливается и, положив руку на мое плечо, продолжает:

— Признайся, Нина, что они все в тебя влюблены? Сколько же у меня соперников? Сколько дуэлей мне предстоит!

— Сазонов у нас поэт, — с гордостью говорит Нина, — а не­давно он потушил две зайигалки! Получил за это благодар­ность и премию — пятьдесят рублей.