Лев Софронов - На войне я не был в сорок первом...

А наши мундштуки доставили, видимо, радость не одному заядлому курильщику. Красивые они были, с набором цветных пластинок. Так и переливались желтым, рубиновым и голубым огнем. Такой мундштучок даже и без табачка подержать во рту приятно.

Что касается расчесок, то тут Борода прав. Идеальными их было довольно трудно назвать. Но орнамент и лозунги на расческах заслуживали внимания. На алюминиевых расчес­ках развернуться фантазии было не очень-то легко — не хватало места. И все-таки мы помещали там стремительных «ястребков», пылающие «хейнкели» и «фокке-вульфы». Танки вставали на дыбы, сокрушая фашистскую артиллерию..! А у Бороды волосы вставали дыбом, когда он знакомился с на­шими рисунками.

Вот лозунги он одобрял: «Сокрушим гадов огнем советских снарядов!», «Не возьмет гад Москву и Ленинград!»

По совету мастера девчата некоторые из этих лозунгов вы­шили на кисетах. Так выходили в свет мои первые стихи. Ти­раж у них был невелик, но каждый красноармеец старался сохранить их. Кому же хочется потерять такой славный кисет? А вот расчески, наверное, теряли... Хотя практическая их цен­ность и была невелика, но грех этот в какой-то степени возме­щался художественными достоинствами расчесок.

В кабинет замполита можно пройти лишь через комнату комитета комсомола. Перегородка между комнатами тоненькая. Если в одной из них говорят громко — в другой все слышно. Я здороваюсь с Ниной и вхожу в кабинет замполита.

Черныш смотрит на меня вопросительно.

— Я по личному вопросу.

— Посиди, Леша, почитай вот газеты. Тут меня уже дожи­даются, а потом с тобой поговорим.

Я пристраиваюсь у краешка длинного стола и раскрываю последний «Огонек». До войны он выходил на блестящей гладкой бумаге. Да и страниц в нем было побольше. А сейчас держу в руках истрепанные шероховатые странички. Бумага — чуть получше оберточной. Но читать журнал интересно: почти весь он заполнен сообщениями с фронта, военными рассказами и стихами. И писались они не в уютных кабинетах, а прямо на передовой — в блиндажах, а то и в окопах. Симонов, Твардов­ский, Сурков... Воюют они плечом к плечу с красноармейцами, ходят рядом с ними в бой. Воюет где-то и мой любимый Гайдар. Для многих он — просто хороший писатель, а для меня — по-осо­бенному близкий человек. Перед войной я занимался в литера­турной студии Дома пионеров. В гости к нам приезжали многие писатели. Но ни один из них не запомнился мне так, как Гайдар.

Он появился в просторном читальном зале, словно только что сошел с боевого коня. На нем была военная гимнастерка с широким командирским ремнем, на груди — орден. Он зорко оглядел нас, будто мы были его бойцы, а он — наш командир.

— Здравствуйте, друзья-товарищи! — весело сказал Гайдар.

Мы нестройно прогалдели что-то в ответ. Мне показалось, что Гайдар укоризненно качнул головой. Конечно, если бы не писклявые голоса девчонок, наше приветствие прозвучало бы гораздо мужественнее. Девчонки тоже окружили Аркадия Пет­ровича и застрекотали, как сороки. Можно было подумать, что он пишет свои книги только для них. Мы-то, мальчишки, в глу­бине души знали, что к нам, и только к нам, обращается Гай­дар в своих повестях и рассказах. Нас он готовит быть смелыми и честными в грядущих боях. Разве можно представить дев­чонку верхом на коне и с острой саблей в руках?

Гайдар сел за стол и получилось так, что я оказался ря­дом с ним. Я даже касался локтем его большой и сильной руки. Лицо у Гайдара было очень доброе. Только вот в глазах его то и дело мелькали хитринки. Словно он знает про нас что-то та­кое, о чем до поры до времени не хочет говорить.

— Я прочитаю кое-что из своей новой повести, — сказал нам Гайдар, — называться она будет — «Судьба барабанщика».

Я слушал повесть, и мне казалось, что она написана про та­ких, как я. Ведь и я остался совсем один, как маленький герой повести Гайдара. Мне казалось, что Гайдар каким-то образом узнал про мою жизнь всё-всёшеньки...

Когда он кончил читать, все аплодировали, а я хлюпал но­сом и искал во всех карманах платок. Гайдар обнял меня за плечи, и мы вместе вышли из читальни.

— Ну, герой, — спросил он, — чего ты разревелся, словно девчонка? И как тебя зовут? И что ты вообще за человек?

Я рассказал ему, что я за человек и как меня зовут. И Ар­кадий Петрович переспросил:

— Так твой отец, говоришь, очень любил Ленина? И с шест­надцати лет был в партии? Значит, хороший человек твой отец! Так что крепись, мой маленький барабанщик... И старайся никогда не реветь. Ведь отец сердился, когда ты ревел?

Удивительно, как он узнал и про это! А Гайдар шагал со мной по коридору, по-прежнему обнимая меня за плечи, и гла­за у него были грустные-грустные.

Мы расстались с ним как друзья, и он пообещал обязатель­но подарить мне «Судьбу барабанщика».

А сейчас Гайдар на фронте. Пусть он останется живым, ведь не должны же погибнуть все хорошие люди! А когда он вернется, мы встретимся, и я расскажу ему, как я жил во вре­мя войны. И он подарит мне свою книгу... Ведь не может Гайдар не сдержать своего слова!

... Мы, мальчишки, не дождались с фронта своего писателя. Он погиб. Но он оставил нам свои книги. Грустные и веселые, простые и мудрые... Они учили нас жить по-настоящему... По-гайдаровски...

Я будто очнулся от своих воспоминаний и услышал голос Черныша, он разговаривал с каким-то военным.

— Прислал бы ты, Петрович, к нам в госпиталь своих ар­тистов. У тебя тут, слышно, и певцы и танцоры есть. Пусть по­радуют красноармейцев.

— Сделаем, — обещает Черныш и что-то пишет в настоль­ном календаре.

— Ну, а как твой рапорт?

— Все еще рассматривают. Все дело в инвалидность упи­рается. ..

— Ко мне бы в госпиталь тебя замполитом, — мечтательно говорит военный. — А помнишь, как на финской я вынул из тебя килограмм осколков?

— Так уж и килограмм! Стал начальником госпиталя — сразу и привирать начал, — отшучивается Федот Петрович.

— Заходи, старина! Вспомним чертовы Териоки и Выборг. Эх, Суоми, Суоми — край чудес и «кукушек»!

— Зайду, зайду, — улыбаясь, говорит Черныш.

После военного появляется в кабинете старушка. Очки у нее то и дело падают с носа: одна дужка отломилась и ее заменяет обыкновенная проволока.

— Слушаю вас, бабушка.

— Внучек, понимаешь, у меня от рук отбился. Курит, по­стрел этакий, вечерами где-то околачивается. Ну как завлекут его какие жулики в свою компанию? Меня не слушается вовсе. Мы, говорит, сами с усами. А у самого-то еще только цыплячий пушок на губе. Приструни ты его, бога ради. По совести, его и выпороть не грех. Для острастки.

Замполит записывает в своем календаре фамилию «усатого» внука.