Лев Софронов - На войне я не был в сорок первом...

— Что ж вы всё отступаете? — укоризненно сказал полит­руку Сашка.

Собеседник наш неловко откашлялся:

— Я, видите ли, всего лишь третий день в армии.

Можно было догадываться, что теперь дела пойдут на лад. Кто-кто, а младший политрук не ударит лицом в грязь. Мы расстались с ним дружески — он и старше нас был на каких-то четыре года. Не больше.

— Опоздали мы родиться, — изрек Сашка, — пока под­растем — война закончится, Гитлера повесят н не достанется на нашу долю ни орденов, ни медалей.

— Гляди, полковник! — толкнул я его локтем в бок.

— Даем строевым, а? — предложил Сашка. — Ведь маршала сейчас в Москве вряд ли встретишь.

— Согласен, — сказал я, — давай строевым.

За пять метров до полковника мы оба разом вскинули руки и начали чеканить шаг. Он ответил нам, широко улыбнувшись, и даже два раза оглянулся, с довольным видом покачав головой.

— Видал? — горделиво спросил Сашка. — Вот, думает, бра­вые ребята, их бы ко мне — сыновьями полка, разведчиками. Пошел бы?

— Пошел бы, — признался я.

... Мы пришли к Федоту Петровичу втроем. Андрейка с удовольствием разделил нашу компанию. К нашему удивле­нию, в комнате Черныша мы увидели Нину Грозовую. Она копалась в книгах, то и дело громко чихая:

— Будь здорова! — сказали мы одновременно.

— А, три мушкетера, — сказала Нина. — Для нас одного самовара-то маловато будет, а?

— Вода нынче дешевая, — пошутил Черныш. — Рассажи­вайтесь, орлы, поудобнее. Сейчас я патефон заведу.

— А у нас, Федот Петрович, своя музыка, — сказал я, кив­нув на аккордеон.

Сашка небрежно пробежал пальцами по клавишам, внима­тельно посмотрел на Нину и заиграл «Катюшу». Нина запела первая, задумчиво глядя на перечеркнутое белыми полосками окно; мы подхватили песню, и даже Черныш негромко подпе­вал, стараясь не заглушать красивый и чистый голос девушки...

Когда человек поет, легко понять, что это за человек. Вот Нина... Сразу видно, что вспоминается ей в эту минуту очень хорошее. Может быть, мама, которая осталась в оккупирован­ном Смоленске, может, первая встреча с любимым...

О том, что у нее есть любимый, знает все училище. Еще недавно он ходил на все наши вечера — молоденький летчик с двумя кубиками на петлицах. Он танцевал только с Ниной. Говорил только с Ниной, и видно было, что кроме Нины, он на этих вечерах никого не замечает.

Его звали Павликом. Нина не раз уговаривала его высту­пить перед ребятами, рассказать о службе. Я слышал, как она просила его. Павлик хмурился.

— Ну о чем я буду рассказывать? Вот собью фашиста — тогда пожалуйста.

— Ловлю тебя на слове, — смеясь, сказала Нина.

— Если, конечно, он меня не собьет, — добавил Павлик и, видя, что Нина расстроилась от этих слов, просиял, как маль­чишка, и успокоил ее: — Ладно уж — ради тебя я его собью...

Как только начались налеты на Москву, Павлик перестал появляться в училище. Но письма-треугольнички Нина полу­чала от него каждый день. Об этом мы тоже знали.

Андрейка поет старательно и серьезно. Я часто любуюсь его лицом — высоким лбом, спокойными глазами, крутым под­бородком. Он красив, наш Андрейка, настоящей мужской кра­сотой. Вот и в братья он ко мне не набивался, и ругает ме­ня частенько за всякую ерунду, а я все-таки люблю его. Стоит побыть без него несколько часов — и уже начинаешь скучать, не хватает тебе его рассудительного голоса, его теп­лого дружеского взгляда. Он, пожалуй, мудрее всех нас, если, конечно, можно быть мудрым в неполных шестнадцать лет.

Свободнее всех держится, конечно, Сашка Воронок. Сейчас он в своей стихии. Все слушают его, и стоит ему прекратить игру — оборвется и песня. Сашка не поет, а декламирует. Право петь он предоставляет нам, а сам лишь напоминает слова, чтобы мы не сбились и не испортили песню.

Мы поем «Славное море, священный Байкал», «Тучи над городом встали», «В далекий край товарищ улетает»...

Последнюю песню Сашка заиграл не без умысла. Нина ее не поет, только слушает, глядя на нас своими большущими усталыми главами. В глазах этих появляется непрошеная влага, и девушка отворачивается к окну. «Любимый город может спать спокойно...»

Где сейчас ее Павлик, какие ветры летят вслед за ним? И не в эту ли минуту встретился он в небе со своим первым фашистом?

Так, наверное, думает она, и, чтобы развеять ее грусть, я прошу Сашку сыграть «Камаринскую» и начинаю откаблучивать самые замысловатые коленца. Воронок смотрит, на меня с одобрением, все время ускоряет темп, и я в конце концов плюхаюсь на диван совершенно обессиленный.

— Ай да Сазонов! — восклицает Черныш. — Не знал я за тобой этого таланта.

Андрейка довольно хмыкает и говорит:

— На него находит. Иной раз носится по комнате как угорелый. Я сперва думал, что он малость чокнутый, а, оказы­вается, он таким манером вдохновение вызывает. Теперь пол­часа будет отлеживаться.

Все смеются, смеюсь и я. До чего же хорошо с вами, друзья мои — товарищи! До чего же вы все мне родные...

Сашка принимается за анекдоты. По этой части ему нет равных в училище. Анекдоты он рассказывает безобидные и очень смешные. Начал он было один анекдот с «перцем», но Черныш так пронзительно посмотрел на него, кивнув в сторону Нины, что Сашка поперхнулся чаем, объяснив сконфуженно:

— Не в то горло попало. Извините.

Федот Петрович надевает очки, раскрывает альбом с фото­карточками. Вот он пастушонок с длинным бичом в руке, сфо­тографированный заезжим «пушкарем». Вытаращил мальчонка глаза, руки держит по швам, а сбоку — глупые овечьи морды— подвластное ему царство-государство.

— Лет восемь мне тут. Не жизнь была, а мука смертная. За харчи только и батрачил. Никому не желаю такого детства.

На следующем снимке Черныш в буденовке, рука лежит на эфесе сабли.

— В конармии Буденного снимался. Сабля эта и сейчас у меня. За спиной у вас висит.

Мы оглядываемся и видим саблю, прикрепленную к ковру.

— Можно? — спрашивает Воронок.

Он вытаскивает саблю из ножен, пробует пальцем лезвие.

— Острая, — удивляется Сашка.

Так враги же еще не все перебиты, нельзя ей тупеть, — с улыбкой говорит Черныш.

— «Геройскому парню Чернышу от командира полка», — с выражением читает Воронок надпись и крутит восхищенно головой: — Везло же людям, черт возьми!

— А с батькой твоим я в финской участвовал, — неожидан­но сообщает Черныш.

— Да ну! — Сашка даже подпрыгивает. — Ну и как он вам показался?

— Посерьезнее, чем ты. А улыбкой ты на него очень похож. Да недолго пришлось мне тогда воевать: совсем рядом разорвался снаряд. Двадцать семь осколков и осколочков из меня вынули, а сколько еще осталось — одному богу известно. Вот и ковыляю теперь с палочкой. Хоть и хочется мне опять под началом твоего батьки послужить. Командир он отличный — финнам на сто лет запомнится.