Валерий Гусев - Паруса в огне. Оперативный рейд

Для подлодки это очень важно. Не менее важно, чем точная карта или прогноз погоды. От этих знаний — и безопасность, и успех в бою.

С Боцманом они друг друга уважали, но частенько не ладили по спорным вопросам. Оба ведь — знающие, а где знающие, там и спор.

Штурман, к примеру, о погоде больше к метеорологам и навигаторам прислушивался, а Боцман по древним моряцким приметам-прибауткам погоду определял: «Чайка бродит по песку — моряку сулит тоску. Если чайка лезет в воду — жди хорошую погоду».

На что Штурман ему с усмешкой отвечал: «Если чайка ищет броду, то в семье не без урода».

Еще они расходились вот по какому вопросу. «Тот не моряк, — говорил Боцман, — кто под парусом не хаживал». А Штурман, большой знаток и поклонник современной техники, отвечал: «Можно и на бревне верхом плавать. Да только задница мокнет».

Боцман до войны ходил на парусниках и в сердце своем сохранил к ним любовь.

— Парусник — чистый корабль, — говорил он. — Волна да ветер — вот его механизмы.

Попав на подлодку, он своей волей внес в ее распорядок те правила и принципы парусного флота, которыми гордился, которые свято выполнял.

— Главное качество корабля, — повторял Боцман, — чистота и порядок. Нет чистоты, нет порядка — не будет победы в бою. Из ржавого ружья не стрельнешь, на хромой кобыле до врага не доскачешь.

На боевых кораблях вообще-то всегда порядок. Чистота стерильная. Регулярные приборки. А уж на подлодке — особенно. Там ведь, в брюхе у нее, теснота. Поэтому очень важно, чтобы всякая вещь свое место знала. И не покидала его своевольно.

Боцман даже прихватил на лодку главный боцманский такелажный инструмент. Тут были и трехгранные парусные иглы, и кожаные подушечки на ладонь, чтобы этими иглами справно орудовать, и свайки, и мушкель, и лопаточка, и драек. И клубочек парусных ниток. Все это он бережно хранил в рундуке. Не только как память, а также и как запас на крайний случай.

Вот и нагрянул этот случай. Невиданное дело — парус для подлодки!

Боцман быстро разбил экипаж на три команды. Одна распарывала и сшивала под его доглядом брезентовые чехлы. Другая клепала из подходящих железок реёк для паруса. Третья тем временем сноровисто крепила к перископу стальные тросы, натягивала их винтовыми талрепами.

А лодку несло и несло к берегу.

— Шибче, шибче, ребята! — подгонял свои команды Боцман.

Уже кровоточили ладони у «парусных мастеров», уже закоченели лица и руки у матросов, работавших на палубе, под ледяным ветром, шквальным снегом, обжигающими холодом брызгами. Реёк собирать также пришлось наверху — иначе его не удалось бы вытащить через люки на палубу.

Пришнуровали верхнюю кромку паруса к рейку, подняли его, закрепили нижние — шкотовые углы. Парус надулся, затвердел под ветром…

Штурман вызвал на палубу одессита, вручил ему чурочку и секундомер: определить скорость хода старинным методом. Он простой, применялся, когда еще не было ни обычного лага, ни электрического. Стоя на носу, бросал матрос в воду чурочку и от считывал секунды, за которые чурочка до кормы доберется. Зная длину судна, нетрудно и его скорость подсчитать. Наш-то лаг еще помалкивал — мала была скорость для его шкалы.

Но Одесса-папа отличился. Волновался сильно. Вместо чурочки за борт секундомер бросил. Штурман его обругал, но пристойно — он неприличные слова не любил. Даже в тяжелую минуту не употреблял.

Спустился в лодку и очень скоро поднялся на мостик, повеселевший:

— Порядок, Командир! Лаг защелкал! Три узла к «норду» даем!

Командир спустился вниз, отогреваться. А вот отогреться уже не получалось. Лодка остывала, выстуживалась. Поверх бушлатов натянули шинели. Поверх пилоток — ушанки. Руки — в рукава. Кок на спиртовке сделал горячий кофе. Боцман, с согласия Командира, «раздал по чарке».

А лодка медленно, но послушно, покачиваясь на волне, уходила на север. Под парусом.

Через час берег скрылся за пеленой снега.

Штурман определился, нанес на карту наше место. Вместе с Боцманом они прикинули, учитывая слагаемое ветра и течений, наш возможный курс.

— На Викторию несет, — пришли они к общему выводу и доложили о нем Командиру.

Остров Виктория был нашим по праву, хотя и находился не в наших водах. Как заметил Командир, это самое крайнее западное владение СССР в Арктике. С 1926 года, согласно Декрету СНК.

Скалистый, покрытый редколесьем, он был необитаем и, со стратегической точки зрения, не представлял интереса ни для нас, ни для противника. Командир, видимо, об этом и подумал.

— Это радует, — сказал он. — Там отстоимся, подремонтируемся, такелаж поправим.

Командиру было труднее всех. Ему одному решать, ему одному брать на себя ответственность за это решение.

Что дальше? На что способна лодка? Двигатели исправны — и дизеля и электромоторы. Но без винтов лодка что машина без колес. К тому же необходимо восстановить ее электрообеспечение хотя бы для того, чтобы можно было в ней существовать людям. В условиях холодного северного моря. Ранней весной.

Все это нужно было решать Командиру…

К полудню ветер упал. Только ходило море крутыми валами. Хоть за весла берись. Но, к счастью, мы попали в течение, которое со скоростью узла в два влекло нас к острову. Море было пустынно. В небе мелькнул вдалеке самолет-разведчик. И исчез в облачной мути.

Капитан не уходил с мостика. Мы тоже находились на палубе. Лодка переваливалась с борта на борт. Кивала то носом, то кормой. Самая дурная качка — и бортовая и килевая одновременно. Ее даже самый закаленный моряк нехорошо чувствует.

Я-то ведь морской болезни очень поначалу подвержен был. Било меня море нещадно. Для всех всплытие — праздник, для меня — мука. Даже в штиль мутило и слабость нападала. Уже хотели было меня списать на берег как безнадежного, да Боцман вылечил.

Где-то в районе мыса Харбакен сделали мы неудачную атаку, едва ушли из-под бомбежки, отошли миль на тридцать, осмотрелись, всплыли для зарядки. А тут — шторм налетел. Да такой сильный, что Командир аврал объявил. «Все наверх!»

Все-то все, да не все. Я в кубрике остался, валяюсь на койке, зеленый весь, с ведром в обнимку.

Тут-то меня Боцман и прищучил:

— Болеешь, салага? Травишь?

Что-то я промычал в ответ и опять — мордой в ведро.

— Ладно, — сказал Боцман, — сейчас помогу, я средство знаю. Не умирай пока. — И ушел на камбуз.

Вернулся с ломтем черного хлеба, густо посыпанным солью:

— Ешь! Самое верное средство. Еще с парусного флота. Мы им курсантов лечили. Ешь!

Ешь… Я его видеть не могу, подумать муторно, чтобы кусок в рот взять. А Боцман не отстает. Взял меня за воротник и сует хлеб под нос.

— Ешь, салага! Пересиль себя — как рукой снимет.