Эрик Шабаев - Друг другу вслед

— Не плачь, ну, не плачь… — шептал Егорка, пронизанный острой жалостью.

Прошло короткое лето, за ним прокатила осень, грянули морозы, побелив дома, цепочки изгородей и тайгу, а Степана все не было. Заявился он перед масленицей, по пути со Старо-Николаевокого завода.

— Ну, как мой брательник живет-может? По Красному Яру не соскучился? — весело спросил он, отряхивая у порога снег. Посмотрел на молчаливого Егорку, стесненно крякнул. — Нечего там делать пока. Сам с весны первый раз еду, отпросился на два дня. Деньги отвезу и тем же часом обратно… Потерпи…

Из дальней горенки вышел на голоса Пров Захарович в наброшенной на плечи романовской шубе.

— Эй, старуха, угости парня чарочкой, да щец горячих побольше, — велел он. — Продрог, поди?

— Есть маленько, — отозвался Степан и, проворно сняв продымленную верхнюю справу, сел за стол. Он одним духом выпил полстакана зубровки. Хлебая щи, изредка поднимал глаза на брата, подмигивая ему. — А ты, Егорка, вымахал за год. Мать родная не узнает, ей-ей!

— Мы на него не в обиде. Поспевает во всем: одна нога здесь, другая там… — с похвалой сказал Пров Захарович. — Ты порожняком? Вот и ладно. Поешь, иди с Кузьмой в сусек, отсыпь три мешка муки. Впрочем, добавь еще один, от меня. И кланяйся отцу-матери. Хорошие они у вас!

— Дак… — начала было старая хозяйка, но муж сурово оборвал ее: — Замолчь! — и с силой ударил сухоньким кулаком по столу, поморщился от боли.

Покончив с едой, Степан присел у порога, закурил и вдруг хлопнул себя по лбу:

— А новость знаете, дядя Пров?

— Где нам: живем в лесу, молимся колесу… Ну-ка, что за новость?

— Революция, если коротко!

— Господь с тобой, парень… Чего плетешь? — хозяйка в испуге перекрестилась.

— Ей-ей, не вру. Свобода всем и каждому, на веки веков. Царь отрекся от престола, Дума сколачивает народное правленье, а над ней — Советы!

— А о войне что говорят? — еле слышно спросил Пров Захарович и, не дождавшись ответа, с непокрытой седой головой, в шубе нараспах, скрылся за дверью. Белый морозный пар клубами повалил в комнаты. Степан подмигнул молодице, запел: «Как у нас собралась дума, в думе много было шума. Ах ты дума, дума, дума, государ…» — и смолк на полуслове. Хозяйка силилась что-то вымолвить.

— Выйди, посмотри, — скорее угадал, чем услышал Егор.

Пров Захарович неподвижно стоял у высокой, в сплошную доску, изгороди. Обернулся на скрип.

— Баба послала? Ну-ну… — Голос хозяина дрогнул, сорвался на шепот: — Ему б только солнцем любоваться, детей ростить, а его в серое сукно, под пули за тридевять земель…

Егорка вышел из коровника, прислонил к стене вилы, утер пот. Ну, с одним делом управился. Теперь бы перетаскать навоз, раскидать кучами по огороду, а потом — за починку сбруи. Конечно, есть новая, но и та еще неплоха, запросто послужит и год, и второй…

На улице заиграла гармонь. Мимо вразвалочку прошагала ватага парней, кто-то крикнул на ходу:

— Эй, надорвешься раньше времени. Плюнь! Им, чертям захватистым, все мало! Небось распивают чаи?

Егорка не ответил, покосился на окна хозяйского дома. А вдруг слышали? Старой ведьме так и надо, но перед Провом Захаровичем неудобно. Или он сам не вкалывал, когда был молодым? А что богатство привалило в руки — на то воля божья…

В полдень у ворот кто-то остановился, требовательно постучал кнутом. Егор вынул слегу, и во двор въехала знакомая кошевка Зарековского.

— Дядя Павел… Сколько лет, сколько зим! — обрадованно крикнул Егорка.

Староста пробурчал что-то неразборчивое, навесил мохнатые брови, пошел в дом, загребая снег полами длинной волчьей дохи.

Провел он у хозяев часа два. Егорка толкнулся было в горенку, расспросить об отце с матерью, но Пров Захарович кивком отослал его назад: повремени малость, некогда.

Было сумрачно, по небу гнало серые облака, сыпал снег, иногда в редкие разрывы слепяще брызгало солнце. У волостного правления — через дорогу — собралась толпа. Кудрявый молодец потешался над старухами:

— А вот в городе, бабка Прасковья, так и молиться машиной стали! Привезли в церькву, на болты — и давай. Только винт крутани: она и поет, и свечки ставит, и ладанный дух подает!

— Тьфу, нехристи! Чтоб вам ни дна и ни покрышки! — грозила костлявым кулаком бабка.

— А слыхала, что в Заярске-то сотворили? У-у-у-у-у! Привезли в храм жернова мельничные. Ты вот поклоны отбиваешь боженьке, жива и здорова, а там таких, кому за семьдесят, пустили на размол!..

К волостному правлению, стоя в кошевке, подъехал Зарековский. Толпа повернулась к нему, вразнобой поснимала шапки: старосту знали по всему Приангарью.

— Пал Ларионыч, ты газеты читаешь, да и у начальства на виду… Объясни, ради бога, что дальше-то?

Зарековский помолчал, обдумывая ответ.

— Съедят нас, мужики, с потрохами, потому как за Уралом треть пашни осталась незасеянной. В городах, в Питере аль а Москве, очереди за хлебом с утра до вечера…. А заводской, он ждать не будет… Сам придет, если не дашь подобру… Через то и смута…

— Ну, а власть, временная куда смотрит?

— То-то и плохо, что временная. Заварит, а мы расхлебывай… — Зарековский поправил волчью доху, взялся за вожжи.

По толпе прошел рокоток:

— Хлебец-то ховать надо, кум, пока не выгребли.

— Чтоб гнил?

— Зато чужакам не достанется.

— Сперва разберись, кто свой, а кто чужой.

— Эх, коли что, заберу скот и — в тайгу!

— Пуглив же ты стал, братец… Угости-ка табачком!

Ранней зимой Егорка, впервые за два года, выехал с братом в Красный Яр. Конь ходко рысил по отточенной до блеска дороге, следом бежало солнце, верста за верстой оставались позади. Уткнув нос в воротник полушубка, Степан гудел:

— В Питере-то, слыхал? Временного будто и не было…. А вот в Иркутске… Понимаешь, втерлись в Совет очкарики с толстосумами — и ни в какую… — Степан добавил: — Ничего-о-о, теперь наше время!

— Зарековский… жив-здоров?

— Жив, паук. Братская управа за него горой. Одна шайка-лейка. Ну, да подберем ключи и к нему, а за компанию и к тетке Настасье. Вконец, понимаешь, загрызла маманьку. Где ни встретит — срамит. Воры да воры… Иногда зло такое возьмет — порвал бы на месте!.. — И озабоченно справился: — Не замерз?

Егорка молчал, занятый совсем другими думами. Перед ним мерцали зеленовато-серые глаза снохи Прова Захаровича, возникала вся она — ладная, с тугой грудью, неистово-нежная по ночам, замкнутая, суровая днем, на людях. Вот и прощаясь не обронила ни единой слезинки, ни словом не выдала своей печали, только всматривалась пристально, как бы запоминая каждую черточку его лица… Он даже застонал, до того вдруг тоскливо и горько стало ему на пустынной, в бесконечных извивах, дороге, под равнодушными елями.