Людвиг Ренн - Война

Я чувствовал, как шипы глубже впиваются в тело, будто стремясь разорвать его. Еще глубже, еще… Да, ощущение не из приятных.

— Ну, держались вы молодцом!

Я поднялся наверх в палату. Плечо немного перекосило, но я был доволен. Я лег в постель, но не мог сразу успокоиться; через полчаса встал и принялся ходить взад и вперед. Было ощущение, что рана разбухает, и от металлических скоб становилось все больнее.

Вскоре принесли обед. Мне, было противно смотреть на еду, и я съел самую малость.

Потом лег в постель и заснул.

Я проснулся. Перед глазами еще стояли смутные картины сумбурного сна — какие-то прозрачные балки и провода. На душе было тревожно. Это было хуже, чем боль. Я выпил немного кофе, не дотронувшись до хлеба.

С озабоченным видом вошла монашенка.

— У вас нет аппетита? Нужно поставить градусник.

Я лежал, не шевелясь. Медленно текло время. Монашенка вынула градусник и посмотрела на него. Видимо, глаза у нее были слабоваты. Она стряхнула градусник.

— Смерим еще раз.

Я уже знал, что у меня жар.

Она заставила меня держать градусник дольше. Потом вынула его и посмотрела.

— Нужно позвать господина доктора.

Через несколько минут доктор был уже здесь; он осмотрел рану.

— Все в порядке. А температура может подниматься. Если мы снимем скобки, она спадет. Но лечение затянется на недели, а то и на месяцы. — Он произнес это так, словно ждал от меня ответа.

— Лучше пусть будет температура, — сказал я.

— Хорошо. Сестра Бригитта, сделайте ему на ночь укол.

Вечером я совсем почти не мог есть и едва сумел проглотить кусок. Потом санитар протер мне руку выше локтя. Монашенка принесла стеклянный шприц с мутной жидкостью. Оттянув кожу, она ввела под нее эту жидкость. Кожа вздулась бугром, как шишка. Санитар заклеил место укола пластырем.

— Спокойной ночи, — сказала сестра своим чуть заунывным голосом и кивнула мне с улыбкой. Я очень ее полюбил.

Тело у меня ломило так, будто из него вытягивали все жилы. Ломота не проходила. Боль отдалилась, — ее словно оттянуло от плеча. Я прислушивался к этой ломоте и лежал совершенно неподвижно.

Среди ночи я проснулся, меня мучила жажда. Питья никакого не было, да я и не знал, можно ли мне пить. А жажда не давала покоя. Я долго лежал, внешне спокойный, но испытывая мучительную тревогу. Под потолком горела электрическая лампочка. Она действовала на меня успокаивающе. Кто-то храпел. Кто-то метался во сне и стонал.

Из моего полузабытья меня вывели звуки пения. Боль снова приблизилась, вступила в плечо. Тусклый свет заливал белую палату. Я не знал — откуда он. Где-то далеко хлопнула дверь. Я уловил слабое завывание ветра в двойных рамах и далекий, похожий на гром, гул.

Вошла монашенка — в тусклом свете она выглядела дряхлой и желтой.

— Как прошла ночь? — с улыбкой спросила она. Я сразу узнал ее голос.

— Не очень-то хорошо. Больше не давайте мне морфия.

Подошло время завтрака. Кофе я оставил недопитым, да и поел тоже немного. В окна застучал мелкий дождь. Желто сверкнула молния. Теперь уже отчетливо доносились раскаты грома. Монашенка поставила мне под мышку градусник. Я чувствовал себя совсем скверно.

Пришел доктор.

Я расслышал, как монашенка зашептала ему:

— У него почти сорок!

— Снимите повязку!

Мне пришлось приподняться.

— Есть небольшое покраснение. Его нужно изолировать, а вы, сестра Бригитта, будете обслуживать его одного, чтобы нам не заразить других! Не хватало еще занести в палату рожу!

Санитар прикатил тележку на резиновом ходу. Он повез меня по проходу в противоположную сторону от пристроенной часовни. Теперь я лежал в боксе.

Температура поднималась. Даже утром градусник показывал сорок. Мысли у меня начинали путаться. Температура росла и дошла до сорока одного градуса. Изредка мне давали сырое взбитое яйцо с коньяком. Это было нечто сладкое и пахучее. Я стал бредить. И потерял сознание.

Время текло медленно. Постепенно жар стал спадать. Доктор нашел, что рана заживает хорошо, но краснота вокруг все еще держалась. Я чувствовал себя очень худо. Но вот однажды доктор объявил:

— Дело идет на поправку. Теперь мы можем снять скобки. — Он протянул руку к тележке с перевязочными материалами и несколькими быстрыми движениями удалил скобки.

Около полудня я узнал, что меня произвели в унтер-офицеры. Мне написал об этом фельдфебель. Я был рад.

Во второй половине дня я снова начал бредить. Но на следующее утро температура спала. Я много спал и каждый день просыпался все более счастливым.

Затем меня перевели в гарнизонный лазарет. Рана у меня, правда, еще не совсем закрылась, но рукой я уже мог немного двигать. Пока что мне удавалось поднимать ее на две ладони от бедра.

Я ехал на фронт с большим эшелоном выздоравливающих. Куда нас везли? Путь лежал через Мец. Значит, наш полк находился снова на южной части фронта. Мы выгрузились почти сразу за Мецем и направились маршем в поросшую лесом долину. День был пасмурный и ветреный, в лесу сумрачно.

Часа через два вдали показалась гора с небольшим перелеском на вершине. Мы обогнули гору слева. Здесь, на склоне горы, раскинулась деревня.

Остановились перед большим загородным домом с садом. Несколько человек из нашего полка вышли нам навстречу и стояли, глядя на нас издали.

Меня, Хензеля и еще кого-то определили снова в третью роту.

Я вошел доложить о прибытии в ротную канцелярию. За небольшим столом, спиной ко мне, сидел лейтенант.

— Унтер-офицер Ренн с четырнадцатью выздоравливающими прибыл!

Лейтенант повернулся ко мне.

— Здравствуй! — Он протянул мне руку. Я неуверенно пожал ее, глядя на него во все глаза. Неужто это и в самом деле вольноопределяющийся Ламм?

— Разве уж я так изменился, что ты не узнаешь меня?

— Узнаю, господин лейтенант!

— Мы что — при исполнении служебных обязанностей? Что это ты меня господином лейтенантом величаешь? — засмеялся он.

Я был совсем обескуражен: как твердо звучал теперь голос Ламма! Малый раздался вширь и вообще стал совсем другим — спокойным, уверенным в себе.

Мы стали подыматься в гору к нашей квартире.

Полк стоял далеко от линии фронта, в Арденнах, занимаясь строевой и военной подготовкой, — готовился к ожидавшемуся весной наступлению французов.

На этот раз командование войсками готовило к контрудару целую армию, в ее состав входили и мы.

Состав же роты сменился полностью. Я знал только двоих-троих, да и тех едва-едва. В моем отделении было несколько бледных, худосочных юношей, очень неловких в строю. К ним прежде всего относился Бранд, у которого всегда был беспомощный вид. Самым сильным был Хензель. Он все делал очень спокойно и уверенно, но тоже не больше того, что от него требовалось. Казалось, ему даже доставляло удовольствие не делать ничего сверх заданного. Еще был среди них ефрейтор Хартенштейн — длинный, смуглолицый, выносливый; он был неразговорчив и грубоват, но прилежен. И еще — Вейкерт, лучший стрелок в роте, непоседливый и порядком болтливый.