Людвиг Ренн - Война

На Белой горе я не увидел ничего, кроме дымки, сквозь которую пробивались слепящие лучи солнца.

Шш-крамм! Шш-крамм! — прокатилось над нами в низину. Раздались одиночные ружейные выстрелы. Затарахтели пулеметы. Мне показалось, что они стреляют сюда. На нашем склоне горы беспрестанно взлетали вверх облака разрывов.

Треск пулеметов заглушал все звуки.

Вскакивая в страхе по тревоге, я, видимо, растянул какую-то мышцу в груди.

Подбежал кто-то. Израель протягивал мне ротную книгу приказов.

— Давай, входи сюда! — закричал я. — Чего ты носишься сейчас с этой книгой!

— Подумаешь, постреливают немножко! — засмеялся он.

Рамм! Рамм! — в низину.

Примчались двое: Ламм и его посыльный. Они сбежали к нам по лестнице.

— Что здесь происходит? — закричал Ламм мне в ухо.

— У нас ничего! — крикнул я в ответ.

Пулеметный огонь стал постепенно стихать. Тяжелые снаряды с шумом пролетали над нами в сторону белой траншеи позади нас и высотки за ней. Наша артиллерия гремела и плевалась огнем.

Потом все смолкло, и стало очень тихо.

Вечером пришел Зендиг:

— Пусть бы нам сегодня принесли пищу другие отделения, тогда бы мы все разом сменили людей в овраге.

Я распорядился, чтобы Хартенштейн послал больше людей, и кроме того я дослал еще Функе и Израеля.

Как только стемнело, я пошел в овраг. Вейкерт, взволнованный, шел мне навстречу.

— Я снова потерял троих — из них двое убиты! Я уже не могу держать все воронки!

— Тебя сменит Зендиг со своими. Вон уже первые идут.

По противоположному склону оврага кто-то спускался Кто бы это? Я пошел навстречу. Оказалось — лейтенант.

Я доложил. Он вежливо ответил на приветствие.

— Я командир роты, которая примыкает к вам справа. Мы заняли позицию вчера. Ваша рота доложила, что мы расположились слишком далеко позади. Поэтому мы будем окапываться здесь впереди, рядом с вами. Я надеюсь на доброе соседство и был бы вам признателен, если бы вы мне подсказали, что от нас в первую голову требуется, так как вы лучше знаете обстановку.

Мы поднялись по противоположному склону. Наверху лежали его люди, рассыпавшись цепью, как на учебном плацу, ружья наизготовку. «Боже милостивый! — подумал я. — Они ведь еще и на войне-то не были!»

Я показал ему, как мы оборудуем воронки: не по прямой линии, а по возможности неравномерно.

— Я так не могу, — сказал он. — Мой командир батальона дал мне строжайшее указание, как я должен это делать.

Мне это даже понравилось: видимо, в том полку были энергичные начальники. А мне, похоже, дали слишком много свободы действий.

Подошел Ламм и откозырял лейтенанту:

— Это первый случай, когда соседняя дивизия устанавливает с нами связь!

— Как же так? — удивился лейтенант.

— Да вот так.

— Вам не придется на нас жаловаться.

Мы пошли обратно.

— Я должен тебе кое-что сообщить, — сказал Ламм серьезно.

«Опять я что-нибудь упустил?» — подумалось мне.

Он остановился. Было темно.

— За отличия перед лицом врага тебе присваивается звание младшего фельдфебеля. Я принес тебе мой офицерский темляк и пару пуговиц, — это, правда, всего лишь ефрейторские пуговицы.

Я хотел поблагодарить его, но это было бы, пожалуй, излишне. Ведь мое отделение занимало здесь как-никак самую важную позицию во всей дивизии!

— Ты что, не рад?

— Рад, рад, конечно, только… как бы не зазнаться!

Он рассмеялся, хотел что-то сказать, но лишь рассмеялся еще пуще, подал мне темляк и пошел вперед.

У моего блиндажа мы встретили Хартенштейна.

— Вот, поздравьте Ренна со званием младшего фельдфебеля! Заслужил он его?

— Так точно, господин лейтенант, заслужил, — сказал тот прямо.

Мне было не по себе. Но вместе с тем я и рад был, что Хартенштейн не испытывает зависти — ведь я считал его способнее себя.

Явился Функе с котелками:

— Есть потери, четверо из взвода. Сейчас придет Израель, он расскажет подробнее.

К нам спустился взволнованный Израель, снял ранец с водой и поставил на пол мешок. Полы его мундира и карманы были в крови.

— У них совсем нет чувства товарищества! Мы ждем у кухни, вдруг шквал беглого огня обрушился туда, где стояли люди из четвертой роты. Прямо в гущу. Снова снаряды — один попадает в котел четвертой, и раненых заливает горячим супом. Они кричат. Вся банда разбегается, вместо того чтобы помочь. Я кричу, зову их, чтобы помогли мне, и ни один не подошел!

— Да, — сказал Функе. — Только Израель и позаботился о раненых.

— Одному, оторвало обе ноги да еще всего залило супом. Я кое-как — никто не помог — взвалил его на повозку. Не знал, где за него ухватиться, — он стонал от боли.

Они говорили, перебивая друг друга. Функе все повторял:

— Да, только Израель и понимает, что такое товарищество.

Когда мы поели, разговор пошел спокойнее. Но Израель все еще был необычно взволнован и расстроен.

— Если со мной что случится… мне никто не придет на помощь, — сказал он.

— Я помогу тебе, — сказал Функе.

— Не поможешь! Это был мой последний вечер! Мне уже больше никто не поможет!

— Ты будешь жить долго, — сказал Функе. — Господь не оставит хорошего человека!

— Эх! Я знаю — это был мой последний вечер! А до чего ж не хочется умирать!

Хоть бы они не заметили, что меня повысили в звании. Я не знал почему, но одна мысль об этом меня ужасала. Я потянул Хартенштейна за рукав к лестнице.

Снаружи было светло. На березе пел черный дрозд, неподалеку от него — зяблик. Хартенштейн крошил хлеб.

— Не говори им, что меня повысили.

— Почему?

— Пожалуйста, не говори! Мне это не по душе!

Помолчав, он сказал:

— Верно, там, у кухни, творилось что-то ужасное! Израель не из пугливых, а он сам не свой.

Я посмотрел на Белую гору, где на удивление было тихо. И необычайно красиво.

— Где-то что-то цветет, — сказал Хартенштейн. — Чуешь, какой запах?

Перед нами были голые известковые комья и истерзанная береза. Она распустила было почки и пожухла. Но аромат какого-то цветения и вправду долетал сюда.

Мы легли спать. Израель уже спал. Только Функе сидел, погруженный в себя, и курил сигару.

— Приказ из батальона! Всем по местам! Французы готовятся к атаке! — крикнули сверху.

Мы схватили противогазы, ружья, каски и выскочили из блиндажа. В одно мгновение все орудийные площадки были заняты. Пулеметы приготовлены.

Светило солнце. Было тихо. И только слабо погромыхивало где-то далеко-далеко. И нигде никакого движения. Я послал Функе к Ламму доложить, что мы готовы, но все спокойно, и каких-либо признаков наступления не наблюдается. Между тем я дал распоряжение всем припасть к земле, чтобы с Белой горы не увидели у нас большого скопления людей и не открыли артиллерийского огня.