Сергей Михеенков - «Черный туман»

– Вы куда, господин майор?! Там болото! Прорва! – крикнул ему курсант, ехавший следом.

Радовский соскочил с седла и с трудом высвободил из стремян ноги в тот самый момент, когда конь под ним провалился и стал быстро оседать в болотную жижу.

– Панченко! Быстро! Подсунь под передние ноги жердь!

– Под пах! Чтобы не провалился дальше!

– Веревку давай! Веревку!

– Эх, мать вашу ети! Куда ж попер!

Кто-то из курсантов вытолкнул его из воды на сухое. Толкнули так, что он поскользнулся и едва не упал. Мелькнули чьи-то остановившиеся глаза, в них неприязнь, почти злоба. Люди жалели коня, которого он чуть не утопил. Но не его. Они, его подчиненные, вдруг почувствовали себя такими же взнузданными под безжалостным и почти безумным седоком. Они спасали не коня, а своего товарища, и себя в том числе. Радовский это мгновенно понял и, чтобы не оставаться в стороне, безучастным и чужим, кинулся снова в воду, выхватил у кого-то из рук веревку, подсунул ее под передние ноги коня. Веревку тут же приняли с другой стороны, концы перекинули через спину, через седло.

– Привязывай крепче! Крепче! Чтобы не соскочила!

– Но, пошла! Пошла, милая!

Коня через минуту вытащили из болота. Кто-то из курсантов принялся мыть его, смывать с боков и ног болотную слизь и ил. Конь еще дрожал, когда Радовскому подали стремя.

– Садитесь, господин майор. – Голос сухой, как отмершая береста, безучастный.

Глаза курсантов были уже спокойны. В них он читал выражение прежней покорности и готовности выполнить любой его приказ. Они спасли своего товарища. И себя тоже. Движение возобновилось. Радовскому осталось последнее: на прощание оглянуться на тот самый березняк, где он видел своего Буяна с шашкой, притороченной к седлу. И он оглянулся. В это время кривые, искаженные тени немецких самолетов скользнули по поверхности воды, и по ней пробежала мгновенная мелкая рябь, дробя отражение ослепительно белых берез и черных ольх. Конь, ожидавший его в березняке, его верный Буян, с которым он пережил столько невзгод, видимо, устал его ждать и ушел, исчез в чаще, вон там, где начинаются заросли черемухи и откуда ветер доносит ее густой влажный запах. Радовский еще раз оглянулся на болото. Удивительно пахнет черемуха! Колдовской, безумный аромат!

– Уходим, уходим! – торопили друг друга его люди. И Радовский понял, что это «Уходим!» адресовано именно ему больше, чем кому бы то ни было.

…И не томили цепи долга.

Позади послышалась стрельба. Началась она одиночными винтовочными выстрелами. Потом в дело вступили автоматы. И ППШ, и МР40. Забасил, тщательно отделяя один выстрел от другого, пулемет Дегтярева. И все затихло. Но в конце снова ударила несколько раз своим резким боем русская винтовка. Как в сонете, подумал Радовский, рифма опоясала стих и завершила его. Сколько же убитых и раненых оставила ему эта рифма русского сонета?..

…Когда не мучило «вчера» и не томили цепи долга.

Он вспомнил Аннушку и Алешу. Нет, вначале он мысленно позвал к себе сына. И тот явился, радостный, со светлой головенкой и материными глазами, хотя Аннушка всегда твердила, что у сына его глаза. Явился и тут же исчез.

Заработала рация, включенная на прием. Обер-фельдфебель Гейнце сообщал, что его посты видят над лесом западнее и северо-западнее хутора Малые Васили сигнальные ракеты, что минометная батарея готова открыть огонь и что нужны уточненные координаты.

– Срочно передай, что ракетами себя обозначает и наша группа, и противник. Чтобы не ударили по ракетам.

«Вас поняли. Ждем уточненных данных местонахождения противника», – тут же ответила рация опорного пункта «Малые Васили».

– Уточненные данные… – вслух подумал Радовский.

Уточненные данные шли и впереди и позади его группы. И силами своего потрепанного взвода остановить он их и тем более блокировать не мог. На удачу надеяться бессмысленно. Удача – это не более чем русское авось, которое немцы потом ему не простят. Он запросил по рации подполковника Брукманна, вкратце изложил ситуацию и предложил способ решения проблемы: срочно заблокировать фронтом на запад участок обороны в районе опорного пункта «Малые Васили», создать сплошную линию и не пропускать через болота никого. Одновременно Радовский попытался изменить маршрут своего движения, чтобы выйти из возможной зоны огня авиации, артиллерии и минометов. В апреле сорок второго, когда под Вязьмой его группа должна была брать армейское управление 33-й армии, немцы добивали прорывающихся из гаубиц. О том, что вместе с ними идут спецподразделения, выполняющие особый приказ командования, никто даже не подумал. Подполковнику Брукманну в тех обстоятельствах, которые складываются, логику отчета наверх выстроить легче и безопаснее в случае, если группа захвата из подразделения «Черный туман» погибнет при самоотверженной попытке выполнить поставленную задачу. Погибнет вместе с советской разведгруппой. Взорванный Советами истребитель вряд ли может представлять интерес. А летчика вот-вот утащат на ту сторону. Если уже не утащили. Этот вариант Радовский уже обдумывал. Вполне могло случиться и такое, что Советы, не дожидаясь общего выхода, отправили летчика либо раньше, быть может, еще вчера, либо другим маршрутом. Обер-фельдфебель Гейнце будет стрелять по площади, по любой цели. Он будет выполнять свою часть приказа. Старый фронтовик, он добросовестно отстреляется по площади, которую ему укажут, выпустит все боеприпасы, лишь бы отогнать большевиков подальше от своего насиженного места и удержаться на болотах на своем рубеже. Ближний бой ему не нужен. Каждый командир бережет своих людей. Своих боевых товарищей. У человека, если он на войне больше года, нет уже ничего и никого. Ни семьи, ни дома. Это всего лишь иллюзия, фантастические сны, что где-то далеко его ждет жена, дети, родители. Это – сказка, которую можно рассказывать разве что самому себе. Никому он уже не нужен и никто его не ждет. Единственной реальностью для человека на войне остается сама война. И его товарищи. Потому что они всегда рядом. И такие, как оберфельдфебель, это прекрасно понимают. Любой солдат, даже самый распоследний очкарик, так и не научившийся правильно чистить свою винтовку, для него куда дороже фюрера и всех его генералов. Потому что ни фюрер, ни его генералы в трудную минуту в окопе рядом с ним не встанут. И на себе раненого, истекающего кровью, не потащат. И последним глотком воды, последней затяжкой сигареты тоже не поделятся. Если Советы прорвутся или нащупают незанятый участок и воспользуются им, чтобы уйти за болота на свою сторону, оберфельдфебель не станет преследовать их. Объективно он, как командир опорного пункта, не располагает ни силами, ни возможностями для подобного маневра. Субъективно он, старый солдат, и совать своих товарищей под пули, когда на всем фронте затишье, не станет.