Владимир Бошняк - Мальчики для девочек, девочки для мальчиков

– А ты не хочешь купить заодно и океан?

– Хорошо бы.

– И солнце. Солнце купить не хочешь?

– А как же! И солнце тоже.

– А ты знаешь что сделай? Как будешь в Голливуде, поговори там с киношниками, с самыми ушлыми, которые обещают золотые горы, посиди с ними, дай им покрасоваться, почувствовать себя шибко умными, и посмотрим, – может, тебе и впрямь удастся хапнуть столько денег, чтобы купить все, что пожелаешь.

– Если бы за деньги и правда можно было купить что-нибудь в этом роде, я бы гнался за ними усерднее.

– Уж не хочешь ли ты сказать мне, что надо довольствоваться морем и солнцем? Подозреваю, что у тебя на уме именно это, но я-то тебе просто подыграла.

– А я на полном серьезе. Я просто хотел бы купить эту бухту, вот и все.

– Ну, она в любом случае ничья. Пользуйся, когда хочешь и сколько хочешь.

– Это самое прекрасное место из всех, где я бывал. Как хорошо было бы тут остаться!

– Ну, это невозможно.

– Знаю.

– А пособираю-ка я тоже.

Она набрала с полдюжины маленьких камешков, однако не очень хороших, потому что у нее с морской галькой не было опыта и она не знала, что искать. Бессмертные, вот какие надо искать – те, которые и формой, и цветом просто криком кричат, что они бессмертны. Те, которые уже произведения искусства, этакие скульптурные миниатюры, целостные и завершенные.

Она была хорошей девочкой, ничего не скажешь, просто в морских камешках не понимала ни зги. Ей хотелось, чтобы он одобрил те, которые нашла она, и он одобрил, сказал ей, что они великолепны: ведь она не пошла назад в машину, не включила там радио, а постаралась как-то его поддержать, она действительно старалась, иногда бывала чудесной, умудрялась превращаться в сущность, созданную ветром, временем и водой, как это бывает с морскими камешками, иногда бывала способна умолкнуть и идти с ним рядом, тащиться вслед за ним, даже когда здравый смысл ей подсказывал, что он движется в никуда, иногда задумывалась и, подумав, приходила к выводу, что в том, о чем он говорит, пожалуй, что-то есть; ну, может, не много, но что-то, какая-нибудь крохотулечка, и тогда на нее смотреть бывало приятно, она начинала выглядеть моложе, чем на свой и так еще юный возраст, – серьезная такая, задумчивая мордашка, иногда сонная, иногда обеспокоенная, ну точно как маленькая девочка, собирающаяся ложиться спать.

– Они правда хорошие?

– Правда.

– А чем они хороши?

– Тем, что их выбрали. Заметили их, подняли и не бросают. Вот этим-то они и хороши.

Теперь же, оказавшись в верхней квартире, он отложил большой бурый ноздреватый булыган в сторону и взялся за листки бумаги со своей текущей работой. Написанное показалось ему безнадежным, дрянью просто несусветной. Он положил рукопись снова на стол и подошел к окну, решив выглянуть на улицу. На улице была та же дрянь. Не понятно было даже, с чего начать. Чего он хотел, так это денег. Что им нужно, так это деньги. Чего у них нет – это денег. А что есть, так это дети и долги.

Он набрал номер телефона, стоящего в квартире внизу, и, когда женщина взяла трубку, сказал:

– Ты знаешь, что мне тут подумалось. Я понял, как нам огрести столько денег, сколько нам нужно. Мы можем продать детей.

– Ты меня любишь? – сказала женщина.

– Это же я тебе звоню, верно? Отвлекся от работы, чтобы позвонить тебе. Хорошенько там береги детей. Постарайся получше покормить их в полдник и немножко приберись в берлоге. А то не дом, а бардак какой-то.

– А ты что будешь делать?

– Немного погодя я спущусь и помогу тебе. Потом будем пить кофе, пока дети спят. Позвони мне, когда они заснут.

Увидев на улице почтальона, он спустился в расположенный на уровне улицы полуподвал, куда как раз и бросали почту. Вдоль всей дальней стены шли полки с книгами и журналами; поодаль, около газовой плиты, стояла детская механическая пианола, та самая, которую он задействовал в своей последней пьесе, шедшей на Бродвее; пьеса, кстати, провалилась, уже третья подряд. Здесь же стоял автомобиль и валялся хлам, привезенный из Нью-Йорка: детские коляски и другие колесные штуковины, на которых возят малышей, плетеные колыбельки и брезентовые ванночки для младенцев, игрушки, трехколесные велосипеды и недавно купленный сыну велосипед побольше, на котором, сидя нормальным образом на сиденье, он кататься еще не мог, но ездить все же ухитрялся и очень это занятие любил, хотя предаваться ему мог только в присутствии кого-либо из взрослых, кто помогал бы и следил, чтобы он не покалечился. Рядом садовый инструмент: секатор для подрезки розовых деревьев и кустов, лопата, грабли и газонокосилка.

Господи, подумал он, лучше бы мне вставать в семь, к девяти сидеть уже где-нибудь на работе в городе, а домой приходить в шесть и жить, как живут все нормальные люди.

Однажды, когда он стриг траву на газоне, позволяя Джонни себе помогать (дело было на закате, около семи вечера), из верхней квартиры дома напротив – точно такого же дома, как у них, – на лестничную площадку вышел мужчина и через всю улицу воззвал: «А можно вас спросить, что вы пишете?»

Письма оказались все ни к черту.

В письме какой-то женщины из Ричмонда (штат Виргиния) сообщалось, что некий персонаж у него, оказывается, дважды назван «культурным», тогда как правильно было бы сказать о нем «воспитанный». Женщина спрашивала, намеренно ли он это сделал, то есть является ли это элементом его стиля, или он просто не знал, как надо.

Человек из лекционного бюро, засыпающий его письмами вот уже пять лет, в очередном письме предлагал в любой момент организовать очень выгодное турне с серией выступлений практически по любым краям и весям, вплоть до Дальнего Запада.

Из издательства пришла справка с перечнем авторских отчислений, из которой только и можно было понять, что перед издательством он тоже еще в долгу, несмотря на то что последние шесть месяцев книги расходятся довольно бодро.

Еще пришло письмо от двоюродного брата, живущего в четырех или пяти милях на другом конце города, тот приглашал съездить вместе на скачки в Бэй-Мэдоуз и сорвать там куш.

Еще пришел чек на двадцать семь долларов и восемьдесят один цент – его гонорар за участие в антологии одноактных пьес.

Еще письмо от девушки, которая в одиннадцатилетнем возрасте сыграла в одной из его пьес, а теперь ей восемнадцать, и к письму приложена ее фотография, где она снята в сильно декольтированном вечернем платье, чтобы он убедился в том, как она выросла и какая стала красотка. В письме говорилось о том, что она по гроб жизни ему благодарна за то, что он тогда выбрал ее из всех других и дал тем самым старт ее сценической карьере. Сейчас она в Голливуде, а он туда в обозримом будущем, случайно, не собирается? А то приехал бы, показал им тут, как надо делать кино! Вот и ее мать тоже – шлет ему привет и просит передать приглашение, чтобы он, когда будет в Голливуде, навестил их в их чудной здешней квартирке.