Сергей Михалков - Стихи о войне

Он жил в родном, привычном мире,
И вдруг на ум взбрело ему
На корабле Ту-104
В полет пуститься самому.

Был рейс как рейс. Но с рейсом этим
Среди других летел в Каир
Вне списка, восемьдесят третий,
На борт попавший пассажир.

Он без билета и без визы
В края далекие летел,
Бросая этим дерзкий вызов
Всем министерствам разных дел.

Страсть к путешествиям – отрава!
Москва – Париж, Москва – Бомбей,
Москва – Кабул, Москва – Варшава
Теперь летает Воробей.

Его не кормят стюардессы,
За ним не числится багаж,
В пути его живого веса
Не ощущает экипаж.

О том, что наши самолеты,
Как зайца, возят Воробья,
Не знает штат Аэрофлота,
Но, как ни странно, знаю я!

Я познакомить с ним могу —
Он целый день на берегу.

Мы к морю спустимся с тобой
Знакомой мне тропой,
И мы сойдем на край земли,
Шершавый и рябой.

Ты смело на берег ступи
И за скалу зайди.
Четыре шлюпки на цепи
Увидишь впереди.
Четыре шлюпки на цепи —
Смотри ногой не зацепи!

Ты обещаешь ничего
Не спрашивать его,
Не лезть к сетям и парусам,
Ко всем другим снастям.

Он все тебе покажет сам,
Он все тебе расскажет сам,
Как всем своим гостям.

А что он может показать?
Он может показать,
Как два конца каната взять,
Морским узлом связать,
Как ловят крабов между скал,
Которых ты искал,
И как в воде держать весло,
Чтобы в Стамбул не унесло.

Он спустит шлюпку на волну,
Из четырех одну,
И только крикнет: «Эй, смотри
Воды не набери!
Ровней сиди, правей бери,
Под солнцем не сгори!»

А если шлюпку унесет
И ты хлебнешь воды,
И если он тебя спасет —
Двухсотым будешь ты!
Сто девяносто девять раз
Он говорил: «Ну вот,
Какое дело! Спас так спас!
И человек живет!»

Постой! Мне кажется, сейчас
Он сам сюда идет.
К нему я первый подойду,
А ты уже за мной…
Ты слышишь, как у нас в саду
Запахло вдруг волной?

Простой бумаги свежий лист!
Ты бел как мел. Не смят и чист.
Твоей поверхности пока
Ничья не тронула рука.

Чем станешь ты? Когда, какой
Исписан будешь ты рукой?

Кому и что ты принесешь:
Любовь? Разлуку? Правду? Ложь?
Прощеньем ляжешь ли на стол?
Иль обратишься в протокол?
Или сомнет тебя поэт,
Бесплодно встретивший рассвет?

Нет, ждет тебя удел иной!
Однажды карандаш цветной
Пройдется по всему листу,
Его заполнив пустоту.

И синим будет небосвод,
И красным будет пароход,
И черным будет в небе дым,
И солнце будет золотым!

Я хожу по городу, длинный и худой,
Неуравновешенный, очень молодой.

Ростом удивленные, среди бела дня
Мальчики и девочки смотрят на меня…

На трамвайных поручнях граждане висят,
«Мясо, рыба, овощи» – вывески гласят.

Я вхожу в кондитерскую, выбиваю чек,
Мне дает пирожное белый человек.

Я беру пирожное и гляжу на крем,
На глазах у публики с аппетитом ем.

Ем и грустно думаю: «Через тридцать лет
Покупать пирожное буду или нет?»

Повезут по городу очень длинный гроб,
Люди роста среднего скажут: «Он усоп!

Он в среде покойников вынужден лежать,
Он лишен возможности воздухом дышать,

Пользоваться транспортом, надевать пальто,
Книжки перечитывать автора Барто.

Собственные опусы где-то издавать,
В урны и плевательницы вежливо плевать,

Посещать Чуковского, автора поэм,
С дочкой Кончаловского, нравящейся всем».

Умирал в больнице клоун,
Старый клоун цирковой.
На обманчивых уколах
Он держался чуть живой.

Знали няньки, сёстры знали,
Знали мудрые врачи:
Положенье безнадёжно,
Хоть лечи, хоть не лечи!

И, судьбой приговорённый,
Сам артист, конечно, знал,
Что теперь уже бессилен
Медицинский персонал.

Навестить его в палату
Приходили циркачи:
Акробаты и жонглёры,
Прыгуны и силачи.

Приходили, улыбались,
Лишь бы только правду скрыть.
О житье-бытье негромко
Начинали говорить.

Он встречал собратьев шуткой,
Старой байкой ободрял —
Не смешную клоунаду
Перед ними он играл.

И в последнее мгновенье,
В скорбный миг прощальный свой,
Он в палате вдруг увидел
Свет арены цирковой.

Безучастно ты смотрела
На людское оживленье,
И вино тебя не грело
В час дурного настроенья.

Незаметно, осторожно
Я твою погладил руку,
Но при этом ты, возможно,
Ощутила только скуку.

Я сказал: «Давай не будем
Повторять того, что было!»
Глядя вслед каким-то людям,
Ты сказала: «Я забыла…»

В том ответе односложном
Захотел я разобраться, —
Угрожающе-тревожным
Он не мог не показаться.

Я спросил: «А что забыла?»
Усмехнулась, помолчала
И шепнула: «Как любила…» —
«Так давай начнем сначала?»

«Я любить тебя устала», —
Ты ответила серьезно. —
Для надежды веры мало,
А для веры слишком поздно…»

Все прошло, и все осталось.
И ни слова про разлуку…
И плечо плеча касалось,
И рука искала руку.

Днем и ночью, все песком
Шел верблюд, качал горбом.
Он, верблюд, под седоком
Не считал себя рабом.

Шел верблюд, мотал губой,
А за ним шагал другой.
И на нем седок другой
В такт губе мотал ногой.

Так, в движенье, как во сне,
Каждый думал о своем;
Седоки – о чайхане,
А верблюды о своем…

Месяц – декабрем зовут.
Снег идет. Морозит слабо.
Увлеченный снежной бабой,
Я за городом живу.

Я страдаю оттого,
Что во сне все чаще вижу
Нос бессмысленный и рыжий —
Цвет морковки у него.

Над зрачками из углей
Деревянные ресницы.
Перед бабой-небылицей
Я ребенка не смелей.

Кочерыжка, снега хруст,
Угольки, щепа, мочало…
Может, это все начало
Мне неведомых «искусств»?

Только знаю, что в лесу
Будет март и воздух слабый,
И разлуку с этой бабой
Я легко перенесу.