Борис Васильев - А зори здесь тихие… (сборник)

– А что требуется? – спросила старуха с некоторым стеснением.

– Да не то, что у вас там на сеновале, не то! Я своему не изменяла и не изменяю, надо очень. А если ученый, допустим, из Норвегии приехал, должна я его уломать перед коллегами с отчетом о поездке выступить? Обязана, мне за это деньги платят, а как я это проверну – моя забота. Служба у меня такая, мама.

– А чего о тебе думают? – вздохнула старуха.

– А что обо всех женщинах, то и обо мне. Обо мне даже лучше, потому что я со всеми кокетничаю и на виду, не то что некоторые.

– Светочкой, значит, зовут, – зачем-то еще раз уточнила старуха и вздохнула. – А мне твой отец и братья часто снятся. Будто, значит, сидят они и молчат, а глаз у них нету.

– Мистика это, мама, – дочь тоже вздохнула. – А прошлого Девятого мая… Нет, седьмого, на вечере Дня Победы, обо мне директор нашего Дома медиков говорил. Что я – солдатская дочь и солдатская сестра, и потому я так ответственно отношусь к своим обязанностям.

– О тебе, значит, говорили? Это хорошо. А об отце, о братьях твоих Грише да Шурке?

– Ну откуда кто о них знает? Это я в своей автобиографии всегда пишу, что солдатская дочь, что потеряла на фронте отца и обоих братьев.

Продолжая без умолку болтать, Светлана сосредоточенно, без спешки и суеты занималась собой. Оделась, сама себе со вкусом и любовью сделала эффектную и очень к лицу прическу, умело наложила тон, подвела глаза, подкрасила реснички и губы. Посмотрелась в зеркало, что-то подправила, победно глянула на мать.

– Ну, как я тебе нравлюсь?

– Красивая ты баба, – с гордостью за нее улыбнулась старуха.

– Баба! – недовольно фыркнула дочь. – Скажешь тоже. Не баба, а цветущая женщина. Бабы – это которые навоз вилами ворочают, а женщина – высшее творение природы, как у нас один профессор говорит. Вы, говорит, Светочка, венец природы, высшее ее творение. Чудак!

– Почему же чудак? Это ведь ты – чудак, – тихо сказала старуха, ощутив вдруг ранящую обиду за дочь, которой смеялись в глаза, а она этого не желала понимать. – Какой уж там венец, когда ты под ним свое двадцать пять годков тому назад отстояла.

– Темнота! – дочь расхохоталась скорее нервно, чем звонко, глянула на часы и заторопилась, хотя торопиться было еще рано. – Ларика чаем угостишь, там еще торт остался и конфеты. Новую коробку не открывай, она для другого предназначена.

– А коли он голодный?

– Сам отыщет, что надо, не маленький. Я же тебе не о еде объясняю, а об угощении, а это две большие разницы, как в Одессе говорят. Ну все, кажется. Все. Побежала я. – Надела шубку, остановилась в дверях, сказала не глядя: – Смотри, чтоб Ларик не позже одиннадцати ушел, ладно? А то, не дай бог, с отцом столкнется – достанется тогда нам с тобой.

– За что? – с хитроватой наивностью спросила старуха, хотя сама отлично знала, за что именно им достанется от хозяина.

– Ладно тебе, – хмуро сказала Светлана: ей не понравилась лукавая материнская наивность. – Чтоб не позже одиннадцати исчез: мой особо горласт с выпивки-то, поняла? Ну, тогда поцеловались.

Махнула рукой и вышла, так и не поцеловав мать, которая уже с готовностью двинулась было к ней. Дверь захлопнулась перед самым носом, старуха остановилась, вздохнула невесело и поплелась на кухню.

Она оказалась одна в квартире, где ей никогда одной оставаться не случалось и где она, кроме кухни, ничего толком не видела. Ни спальни дочери с зятем, ни комнаты Ларика, да и в большую-то – то ли гостиную, то ли столовую – она всегда заглядывала мельком, наспех, стесняясь Светланы, а особенно «самого», хоть ей и случалось ночевать там на диване при ежегодных рыночных распродажах. Ей совсем не чуждо было нормальное женское любопытство; наоборот, ей очень хотелось не только все увидеть, но и все детально рассмотреть, подержать в руках, потрогать и пощупать. Однако природная скромность и чувство постоянной внутренней оглядки на зятя не позволили ей делать этого без хозяев, и старуха терпеливо сидела на кухне, хотя ей очень хотелось пройтись – просто хотя бы пройтись! – по всей дочкиной квартире. «Нет, не отвыкла Светлана от нас, – думала она о дочери. – Не отвыкла, а отрубилась. А отрубленная ветка коли уж и зацветет, так ни плодов не даст, ни корней не пустит. Вот и выходит, что дочь моя – ни в деревне овца, ни в городе коза, как отец ее говорил. Обсевок людской. Родная дочь, а – обсевок, вон оно, значит, как получается, когда без веры, без истины в себе человек жить начинает».

Думала старуха о судьбе дочери горько, но спокойно, уже как бы признав саму справедливость такой судьбы, как бы приладившись к ней. Однако тревога все же копошилась в глубине ее существа, потому что утонула она в своих невеселых раздумьях и не расслышала, как повернулся в дверях ключ, как приоткрылись эти двери. А вынырнула из мыслей своих, услышав:

– Бабуля?..

Опомниться не успела, как взлетела в воздух, оказавшись в объятьях, как чмокнули ее звонко в обе пергаментные щеки, как захохотали вдруг весело, громко и искренне. От души.

– Бабуля приехала! Бабуин мой! Баобаб! Бабуля-барабуля!

– Ларик… Внучек.

Заплакала старуха. Потекли слезы по загрубелым, как шрамы, морщинам, но то были добрые слезы, и морщины смягчились, растягиваясь в улыбку:

– Внучек…

– Я, бабуин. Предков нет?

– Чего?

– Тихо, сейчас будет тебе сюрприз. Приготовились? – прошел к дверям, маня за собою старуху, взялся за ручку. – Раз, два… Три!

И распахнул дверь. А в проеме ее, как в раме, оказалась худенькая, очень стройная девушка с разбросанными по плечам длинными волосами. Девушка улыбнулась старухе, а старуха, сразу все припомнив и все поняв, улыбнулась в ответ. И сказала:

– Ну проходи, что же ты? Через порог не знакомятся.

Девушка шагнула в прихожую, прикрыв за собою дверь. Ларик обнял ее, прижал к себе, сказал каким-то совсем особым, чуть вздрогнувшим голосом:

– Знакомься, бабуля. Это Дашка моя.

И старуха сразу вспомнила, сразу узнала этот приглушенный, особый, как бы чуть споткнувшийся голос: и ей когда-то доводилось слышать его, как и всякой женщине, если повезло той женщине с любовью. И поэтому бабуля-барабуля, улыбнувшись еще мягче и теплее, сказала тем не менее ворчливо:

– Неправда твоя, никакая это не Дашка. Это Дашенька твоя, внучек. Дашенька, понял?

– Понял, бабуин! – радостно засмеялся Ларик. – И все ты замечательно правильно говоришь, потому что Дашенька уж пять дней как моя законная супруга.

И воцарилось некоторое молчание, замеченное, впрочем, только старухой да Дашей; Ларик так его и не ощутил, потому что пребывал в состоянии приподнятом, шумном и восторженном.

– Законная, значит? – тихо переспросила старуха.

Ее смущало, что свадьба, брак этот, или как там теперь венчанье называется, прошла без родителей, без их благословения и даже присутствия.