Вера Панова - Спутники

Он лежал и смотрел в потолок. Потолок сложен из аккуратно пригнанных узких дощечек. Низко над койкой. Белый-белый, вымытый. Блестела масляная краска.

Подвесная койка от толчков поезда чуть-чуть покачивалась, как люлька. Но ничто больше не могло убаюкать Нифонова.

Для чего возвращается прежняя сила, когда одной ноги нет, а другая хоть есть, но не сможет ходить, – это-то он понял из туманных разговоров докторов! Что ему делать с прежней силой?

Стоят на фабрике станки, ряды станков. Их точеные части движутся и блестят. Он ходил между ними – легкий, и сам любовался, как неторопливо и споро идет у него работа.

Приходили журналисты и потом писали в газете забавные вещи, например, высчитывали, сколько километров Нифонов проходит по цеху в течение своего рабочего дня.

У него был хороший заработок, хорошая слава, хорошее имя: и отец его, и дед работали на этой же фабрике. Профессию он не выбирал, а принял в наследство, как домик, где он родился и где умерли его родители.

У него есть жена… Приятели посмеивались: послал Бог Нифонову семейное счастье. Жена – председатель фабкома. Она возвращалась домой поздно вечером, смотрела на мужа добрыми глазами, затуманенными усталостью, и машинально спрашивала:

– Что я хотела тебе сказать?

Он разогревал ей ужин и наливал чай. Он подшучивал над нею, жалел ее и очень уважал. У них две девочки, они росли как-то сами по себе: зимой ходили в школу, летом уезжали в пионерский лагерь…

Как они все будут плакать, когда узнают, что он без ног. К жене в фабком будут приходить бабы, ахать и жалеть вслух, попросту… Все это пустяки, мелочь. Не такую беду выдерживают люди. Не в ногах дело и не в том, что жена и дочки поплачут.

Дело в том – в каком же образе выйдет из гипса бывший настройщик Нифонов, кем он будет, где теперь его место в жизни? Ни жена, ни дочки, ни умная книга не дадут ответа на этот вопрос. «Только я сам могу решить», – думал Нифонов.

Данилов проходил мимо.

– Товарищ комиссар, – позвал Нифонов.

Данилов подошел.

– Товарищ комиссар, – повторил Нифонов, стесняясь, – вы не помните, вам случайно не пришлось перевозить такого – Семена Березу, пулеметчика?

Данилов подумал:

– Нет, не вспомню. Родственник?

– Да нет, так, – ответил Нифонов, – знакомый один.

Ему казалось, что только с Семеном Березой он мог бы посоветоваться о своем деле.

Дело было такое.

В прежние мирные и счастливые дни за Нифоновым водилась маленькая слабость, которой он почти стыдился.

Эта слабость была – баян.

Баян остался в доме от старшего брата, убитого в империалистическую войну. Нифонов самоучкой научился играть. Он любил музыку, у него был верный слух. Одним из первых он отважился исполнять на баяне вальсы Шопена.

До женитьбы он охотно играл на именинах и свадьбах. Жена сказала, что это неинтеллигентно. Впрочем, она разрешила ему играть в клубе на вечерах самодеятельности.

С годами он выступал все реже: прошла молодость, которой все позволено; он стал солидным человеком, о нем писали в газетах, у него была почтенная специальность, жена его была на виду у всей фабрики. Ему самому стала казаться неприличной его страсть к баяну. Он играл дома, когда никого не было.

Теперь он лежал и думал: а что в баяне непочтенного? Это все Ольгина фанаберия. Подумаешь, член фабричного треугольника. Очень хорошо, на здоровье, – а я буду играть на баяне.

Ему представилось, как он медленно, на протезе и с костылем, выходит на эстраду. В зале притихли, смотрят на его костыль… Нифонов садится на стул. Мальчик-ученик подает ему баян.

Может быть, именно баян – его настоящее призвание, а не настройка станков. Кто его знает?

– Такие, Оля, дела. Придется жить с баянистом.

Страшно: вдруг доктора ошиблись? Вдруг он не будет владеть руками как следует? Какое, оказывается, счастье владеть руками и играть на баяне, он и не подозревал, какое это счастье…

И что ни говори, как-то жутко в сорок лет, прожив степенную, хорошо устроенную жизнь, пускаться на новый путь. Посоветоваться бы с близким другом, мужчиной, смелым, решительным, без предрассудков…

– Няня! Подойдите. Слушайте, вы не припомните, не встречался вам тут в поезде Семен Береза, пулеметчик?

В Свердловске к доктору Белову явилась очень красивая молодая дама и вручила ему бумагу из эвакопункта. В бумаге было сказано, что младший лейтенант Крамин принимается в свердловский госпиталь.

– Он очень искалечен? – спросила дама. – Я его жена, – прибавила она.

– Он будет пользоваться костылями, знаете, – ответил доктор. – Но для умственной деятельности он сохранен. Безусловно сохранен. И знаете, – продолжал доктор, движимый желанием сообщить даме как можно больше утешительного, – он удивительно владеет собой.

– Да? – сказала ока. – Это хорошо.

Она держалась очень прямо, закинув голову, и говорила спокойно и негромко. Чем-то ее красивое лицо напоминало лицо Крамина… «Он ее многому, должно быть, научил», – подумал доктор.

Вместе с дамой он прошел к одиннадцатому вагону. Крамина вынесли на носилках. Дама тихо и прямо стояла около доктора… Жаркое солнце осветило желтый череп и тонкую желтую шею Крамина и вспыхнуло в стеклах его очков. Дама вдруг шагнула вперед и наклонилась над носилками.

Крамин слегка отстранил ее и, жмурясь от солнца, сказал:

– Здравствуй, здравствуй, Инночка. – Он поцеловал ее смуглую тонкую и крепкую руку. – Разреши мне попрощаться с доктором…

«…и многому еще научит», – думал доктор, глядя, как она шла по перрону рядом с носилками, что-то говоря мужу и повернув к нему свою прекрасную голову преданно и покорно.

На обратном пути из Омска санитарный поезд застрял в потоке, двигавшемся на запад. Маршруты с танками, самолетами, орудиями и горючим вырывались вперед по зеленым улицам открытых семафоров. Санитарный поезд двигался медленно, то и дело вынужденный уступать дорогу очередному километровому маршруту с военным грузом. В Перми простояли восемь суток.

Все люди в поезде утомились не столько от длительного рейса порожняком, сколько оттого, что в эти бездельные дни упорно думалось о доме, о близких, о том, когда же будут письма…

Особенно мучился доктор Белов.

Скоро год, как было написано то письмо от пятого сентября. Уже и вторая посылка пошла в Ленинград из Омска, а из Ленинграда ни слуху ни духу.

Письма, конечно, есть, они лежат в В., в их почтовом ящике. Но когда поезд попадет в В.?

Данилов решил командировать кого-нибудь за почтой.

Желающих ехать было достаточно: многие были из В., командировка означала возможность побывать дома. Сам Данилов охотно поехал бы…

Он выбрал Лену.