Вера Панова - Спутники

– Где они все, вы мне скажите? – спросил он. – Порции стынут, я же не имею физической возможности подогревать по десять раз.

– Придут, – отвечал Супругов, поднимая салфетку. – О, что я вижу!..

– Да, – глубоко вздохнул Соболь. – В груженые рейсы кушаем, как дай бог было кушать в тысяча девятьсот сороковом году…

Разговор был прерван стуком в дверь – громким, неделикатным стуком. Стучала Смирнова.

– Доктор, – сказала она не своим голосом, – идите скорей в шестой вагон.

– Что такое? – спросил Супругов.

Он только что насадил на вилку кусок жареной свинины, смазал его горчицей и увенчал колечком лука.

– Раненая рожает, – сказала Смирнова.

Супругов не понял:

– Как рожает?

– Ну, обыкновенно как, – грубо ответила Смирнова. Ее обозлила эта вилка с куском мяса, которую благоговейно-неподвижно, торчком, держал перед собой Супругов. Вышибить бы у него тарелку из-под носа… Смирнова была молода, горяча, – все ее нехитрые переживания отражались в ее хмурых серых глазах…

– Растрясло ее, вот и рожает, – объяснила она. – Та, что без ноги.

Супругов отправил свинину себе в рот и закусил кусочком хлеба. Глаза его наполнились слезами: от горчицы.

– Позвольте, – сказал он, прожевав, – ведь у нее в эпикризе ничего не сказано о беременности?

– Не сказано.

– А старшая сестра там? – спросил Супругов.

– Старшая сестра в девятом вагоне, у припадочного. Они все там.

– А Ольга Михайловна?

– В кригерах, на перевязках.

Супругов подумал. Вот всегда так: когда экстренный случай, все оказываются занятыми. А он при чем? Он не акушер. Ухо, горло, нос… Он не обязан быть повивальной бабкой.

Супругов сказал:

– Почему паника? Уж кто-кто, а вы, женщина, должны уметь оказать помощь в таких случаях.

И с удовольствием видя, что Смирнова побагровела и в ее откровенных глазах выразилось желание прихлопнуть его на месте, он, вставая, сказал:

– Идите, я сейчас приду.

Но когда, вымыв руки и надев халат, он пришел в шестой вагон, там уже хлопотали Ольга Михайловна и Юлия Дмитриевна, вызванные Васькой. Супругов с брезгливым любопытством взглянул на рожавшую женщину. Конвульсии сводили ее большое, с высоким животом тело, накрытое простыней. Седая голова с уцелевшими кое-где черными прядями металась по подушке.

– Кричите, милая, кричите! – ласковой скороговоркой говорила Ольга Михайловна. – Не стесняйтесь, ничего тут такого нет, легче будет.

Женщина не кричала. Пятно пота расплылось по подушке вокруг ее головы, искусанные губы распухли. Она подавляла протяжные стоны, похожие на мычание, глаза в темных ямах дико и страшно смотрели с воспаленного лица.

– Разочек крикните как следует! – убеждала Ольга Михайловна. Юлия Дмитриевна увидела Супругова и вышла к нему.

– Вы тут совершенно не нужны! – сказала она, девически смутившись. – Мы управимся без вас.

Он посмотрел на нее, и какая-то шаловливая мысль заставила его прищуриться. Положительно, все это неспроста – и опущенные глаза, и быстрое неловкое движение, которое она сделала, увидев его… Вот, значит, как. Впрочем, что-то в этом роде ему и раньше казалось…

Чертовски забавно.

– Я удивляюсь одному, – сказал Супругов строго, – я удивляюсь тому, что в эпикризе ни слова не сказано о беременности.

– Допустим, было бы сказано, – возразила Юлия Дмитриевна. – Мы все равно не могли бы предотвратить то, что случилось.

– Это преступление! – сказал Супругов. – Эвакуировать такую больную преступление.

– Вы забываете, что ее нельзя было оставлять вблизи от фронта. Роды преждевременные. Она должна была родить через два месяца.

Юлия Дмитриевна уже справилась со своим смущением и говорила обычным уверенным тоном, но все еще не смотрела Супругову в глаза.

Прибежал доктор Белов. Только что в девятом вагоне у контуженого окончился тяжелый припадок, и доктор поспешил к роженице. Надо же, надо же, чтобы именно эта несчастная женщина, у которой нога ампутирована почти по бедро…

– Ну? – спросил доктор Белов, с мольбой переводя глаза с Юлии Дмитриевны на Супругова. – Как она?

– Ничего, организм здоровый. Если бы она могла иметь нормальные потуги, дело шло бы быстрее. Но она не может иметь нормальные потуги, потому что у нее одна нога.

Это сказала Юлия Дмитриевна. Супругов сделал печальное лицо и вздохнул. Растроганный доктор Белов сейчас же исполнился благодарности к нему:

– Хорошо, что вы здесь, голубчик. Вы слушали сердце?

Супругов замялся. Юлия Дмитриевна пришла к нему на помощь:

– Я слежу за сердцем. Все хорошо. Имей она возможность упираться ногами – она уже родила бы.

За простыней раздался крик, от которого вздрогнули все мужчины в вагоне: седая женщина не выдержала – закричала.

Родился слабенький семимесячный мальчик, и с первой станции передали в М., чтобы М-ский эвакопункт выслал к поезду машину за родильницей и ребенком.

Рассказ обо всем этом Данилов выслушал как-то вскользь, без особенного интереса. Мысли его были заняты человеком из девятого вагона. Как все выходящее за предел и трудно объяснимое, болезнь этого человека раздражала Данилова. К таким явлениям, как раны, инфекция, газовая гангрена, как все те разрушения, которые производятся в человеческом теле металлом и невидимыми существами, именуемыми микробами, Данилов уже привык. Но человек, с которым он сегодня провозился битых два часа, не был ранен. Его сбила с ног воздушная волна от разрыва снаряда. Он упал и даже не очень ушибся. Он не потерял ни капли крови, потерял только сознание, и то ненадолго. И вдруг после этого у него начались припадки. Словно злая сила поселилась в нем, швыряла его затылком о пол, пружинила его тело, как в столбняке, вызывала на его губах бешеную пену. А до этого человек никогда не страдал эпилепсией, нервы у него были в порядке, родители его и деды были здоровы. Это было непонятно. Объяснения врачей казались Данилову сбивчивыми и туманными. Если бы он прочитал о таком случае в книге, он бы не поверил, подумал: что-нибудь не так! Но он наблюдал припадок собственными глазами. Он сам расспрашивал этого человека, он держал его голову во время припадка и ощущал злую силу, которая колотила о койку тело больного так, что с ним едва могли совладать четверо здоровых мужчин. Да, это, несомненно, было, но этого не должно быть, как не должно быть ничего темного, неразумного, злого, от чего мучается человек.

Данилов вернулся в штаб на исходе дня. Отказался от обеда – ничего не хотелось, он чувствовал усталость и тревогу. Скрутил папиросу, закурил, тревога улеглась, мысли прояснились. В свой час наука научится вылечивать и от этой чертовой болезни, как она научилась вылечивать от туберкулеза, сифилиса, газовой гангрены. В конце концов, судьба этого контуженого не самая страшная. Если бы ему предложили поменяться с той безногой, что родила в пути, – он бы, наверно, подумал, а подумав – отказался… И вспомнив о безногой, Данилов захотел повидать ее.