Александр Проханов - Пепел

– Натанчик, прости меня, дурака, – каялся Левушка, плетясь за Натаном. – Прости мою злобную дрянную натуру.

– Да ладно, – отозвался Натан, и было видно, что он смягчен и растроган покаянием Левушки.

– Простил?

– Ну конечно!

Они приблизились к колонке. Слабо поблескивала черная наледь. Суздальцев надавил стертую от прикосновений рукоятку, стал качать. В ледяном чугунном теле колонки что-то слабо пропело, и в жестяное дно подставленного ведра ударила громкая звенящая струя. Суздальцев качал, пока ведро не наполнилось. Левушка подставил второе. Оба ведра, полные до краев, стояли на снегу у колонки. Вода успокоилась, и в них отражались звезды, словно ведра были полны нападавших с неба звезд. Натан наклонился, выставил толстые губы и втянул в себя ледяную струю вместе со звездами. Вслед за ним наклонился Левушка, сделал осторожный глоток, ухватив губами отраженное в ведре созвездие. Третьим пил Суздальцев, и ему казалось, что в него вместе с ледяной водой льются разноцветные звезды.

Они принесли ведра в избу. Тетя Поля уже стелила на полу широкий, согретый на печке сенник.

– Давайте ложитесь, фулюганы. Утро вечера мудренее.

Погасила свет. Сама возлегла на кровать, а гости валетом, прижавшись друг к другу, улеглись на сенник и, поерзав, пошипев друг на друга, быстро уснули. А Суздальцев ушел за перегородку в каморку и положил перед собой лист бумаги…

Ротный сидел на зарядном ящике под зыбкой тенью маскировочной сетки и разглядывал заставу, начальником которой являлся. Старался в ее привычных, утомительно знакомых очертаниях разглядеть нечто новое и не находил. За грязным полосатым шлагбаумом проходила бетонка, по которой время от времени спускались от туннеля колонны. Те, что он был призван охранять, и, в случае обстрела колонны, выезжать к месту боя с бронегруппой. Сразу за бетонкой вознеслась в небо гора, с фиолетовыми осыпями, расплавленными от жара камнями, с едва заметной мучнистой тропой, ведущей от подножия к вершине, где находился высотный пост. По другую сторону заставы был обрыв. На крутом каменистом склоне рос старый яблоневый сад с глянцевитой листвой и множеством мелких зеленых плодов. В саду перелетали разноцветные, похожие на попугайчиков птички. Блестела внизу река, и солдаты, разложив на камнях выстиранные портянки, ополаскивались студеной горной водой. Застава была окружена мешками с песком, зарядными ящиками с амбразурами, в которые были просунуты пулеметы. Под маскировочной сеткой тускло зеленела броня боевых машин; командирский бэтээр мягко постукивал двигателем, булькал рацией. Связист дремал на броне под свисты и всхлипывания эфира. В брезентовой палатке для личного состава спали полуголые, сомлевшие от жары солдаты. На воздухе за деревянным столиком сидели комвзвода и сержант и лениво, без азарта и страсти, хлопали домино. Все было привычно, скучно для глаз – и закопченная железная печь, в которой гудели форсунки, и два узбека, разделывающие тушу барана, который утром подорвался на минном поле в саду. Они уже содрали шкуру, которая грязным ворохом валялась на земле, покрытая мухами. Мясо они отсекали острыми ножами и кидали кусочки в большую алюминиевую кастрюлю.

Все было привычно, скучно. Застава была построена с какой-то уродливой основательностью, нарочитой грубостью, нелепо и случайно прилепилась к сиреневой горе, старым яблоням, блеску горной реки, из которой вдруг вылетали голубые и зеленые птички, садились на ветки над минным полем и заливисто, неутомимо пересвистывались.

– Вот, суки, свистят, покоя нет, – произнес взводный, шлепая костяшкой о стол.

Ротный перевел взгляд на соседнюю розоватую гору, к которой прилепился кишлак. Он был удален и оттого казался тончайшим орнаментом, нанесенным на склон горы. Был ее украшеньем. Казалось, гора взрастила кишлак на своем склоне. В нем было что-то нежное, возвышенное и воздушное, как в гнезде, приподнятом над землею в небо. Словно на склоне были сделаны легчайшие прорези, и сквозь них туманно, влажно проступила живая мякоть горы, скрытая под черствым чехлом. Кишлак был окружен едва заметным свечением – так светилась укрытая в нем жизнь. Слабо зеленело, голубело, поблескивало, будто в каменистом склоне раскрылось множество век, и под ними мерцали глаза. Он был совершенен, этот горный кишлак, казался произведением изысканного художника, отыскавшего для него на горе единственно возможное место.

Ротный поднес бинокль к глазам, и в голубой оптике стали различимы желтоватые глинобитные стены, плоские земляные крыши, на которых сушились какие-то плоды. От кишлака к бетонке извивалась дорога, и по ней верх медленно катила двуколка, запряженная осликом, и шел усталый возница.

Из ворот вышли две женщины в нежно-розовых паранджах, прошли вдоль стены и скрылись. И он в бинокль старался угадать, молоды они или стары, и что они несут на головах, корзины или плоские сосуды. Кишлак дышал скопившейся в нем влагой, зеленью деревьев, прозрачным дымом очагов.

Кишлак был мирный, из него никогда не звучали выстрелы, но он стоял под прицелом минометной батареи.

Узбек, разделывающий барана, что-то сердито крикнул, и его товарищ поспешно побежал к железной цистерне с водой, подставил под нее мятое ведро.

Ротный, борясь с дремотой, чувствовал себя заключенным в раскаленный оплавленный шар, где вместе с ним плавились бесцветные горы, блеклые небеса, броня машин, не спасаемых зыбкой маскировочной сетью. Командирский бэтээр продолжал рокотать и постукивать, выбрасывая ядовитый дымок. Из открытого люка, где спал связист, неслись голошенья эфира, позывные, голоса других застав и высотных постов. Аукались, перекликались по всей извилистой горной трассе от устья туннеля до далекой, в арыках и садах, долины. В этих голосах и биениях чудилась рассредоточенная на обширном пространстве жизнь горно-стрелкового батальона. Шли переговоры со штабом полка, с диспетчерами, выпускавшими из тоннеля колонны, с минометными батареями и вертолетами огневой поддержки, готовыми вылететь к месту боя. Ротный чувствовал это размытое пространство, наполненное оружием, засадами неприятеля, минными полями и растяжками, преграждавшими путь к горным постам. Он был бесконечно малой, исчезающей точкой в этой геометрии войны, в которую его поместила судьба.

Ротный вдруг подумал, что в это же самое время, на другой половине земли существует его дом, большая красиво обставленная квартира с окнами на Петропавловский шпиль – то тусклый, черно-зловещий среди снежных буранов, то солнечный и сияющий среди весенней лазури. Отец, начинавший стареть, со стариковской неуверенностью тянется к книжной полке, раздумывая, какую бы книгу снять. Его костлявая дрожащая рука шарит по корешкам и бессильно опускается, так и не сделав выбор. Его седая, с неопрятными хвостиками голова, впалые щеки с серебристой щетиной. Мать, пополневшая к старости, с ее милыми, добрыми карими глазами, в которых вдруг сочно блеснет слеза, когда она о чем-то задумается, утирая фартуком губы, да так и забудет опустить шитый шелковыми цветами передник. Жена кормит годовалого сына, открыв белую млечную грудь, и он с обожанием смотрит на ее чудесное с тонким носом и высокими бровями лицо, которое она склонила к сыну. Тот жадно сосет ее розовый сочный сосок, и оба они окружены золотистым свечением. Он представил их всех, испытав прилив слезной тоски и нежности, не понимая, по каким законам устроен мир, в котором он и они существуют отдельно, и жизни их протекают отдельно, полные невосполнимых, отдельно прожитых дней.