Александр Проханов - Пепел

– Ты, Петруха, плачь, слез в себе не держи. А то тебе слезы сердце разорвут. Бывало, мой-то Иван Михалыч из города от полюбовницы приедет пьяный, меня пнет. Сапоги с себя сымать заставляет. Я грязные сапоги сыму, в постелю его уложу, мою сапог-то и плачу тихонько, чтоб никто не слыхал. Слезы сердце рвут, а я плачу, пока сердце пустое станет. И дальше живу.

Она крутила клубочек, наматывала на него красные, зеленые, синие ленточки, оставшиеся от старых рубах, платков, изношенных блузок, чтобы после соткать из них половик. И в этот половик улягутся все исчезнувшие весны и зимы, все ее слезы и радости, все исчезнувшие чада и домочадцы, что глядят своими строгими лицами со старинных фотографий.

– Деточки мои один за одним помирали. Иван Михалыч больно бил меня прямо в живот. Чрево не держало сыночков. Иван Михалыч плакать мне не велел; гробик тесовый сошьет, и я одна ребеночка своего на гору несу. Зарою, а уж после плачу и плачу, сердцу волю даю…

Тетя Поля мотала клубочек, закручивая в него ленточку от красного сарафана, зеленый лоскут солдатской гимнастерки, голубой обрывок от нарядной блузки, словно связывала воедино обрывки разорванного времени, распавшиеся судьбы людей, не давая им исчезнуть. И его, Суздальцева, судьба была намотана на волшебный клубочек. Чтобы потом лечь на половицы цветастым половиком, и черный кот Вася ляжет на разноцветные полосы, станет сторожить собранные в половик жизни, их ученый страж и хранитель.

– Когда умер Иван Михалыч, и осталась я одна, работала в колхозе на трудодни, лук сажали, пололи, собирали, чистили, сдавали на склады. И так я уставала на поле, так мне тошно одной было жить, что хоть в реку кидайся. Терпела, приходила домой, ложилась в эту самую вдовью кровать и плакала, плакала… Так до реки и не добрела.

Суздальцеву было легче. Его слезы, его грехи и проступки, его упования и мечты превращались в блеклые ленточки, наматывались в клубок, чтобы слиться в половике с другими грехами и упованиями, слезами и радостями.

– Раз иду с поля домой пополдничать. Ба, что такое! Смотрю, из дома моего, по крыльцу, по ступенькам уходят тараканы. Строем, один за другим, за вожаком. Сошли со ступеней, прошуршали в траве, перешли через дорогу и исчезли у реки. А через два дня война началась. Тараканы о ней раньше нас узнали…

Дремучее, древнее, сказочное чудилось Суздальцеву в словах тети Поли. Они переносили его в то время, когда сбывались предсказания, действовали заговоры, являлись знамения. Жизнь человека окружало множество знаков, которые придавали ему невидимые силы, и в каждом цветке, в каждом облаке, в каждой падучей звезде можно было угадать волю того, кто предостерегал, наущал, указывал путь. Тетя Поля была ведунья, была хозяйкой избушки, которая поворачивалась окнами то к заметенному полю, то к близкому заснеженному лесу.

– Когда война началась, был за лесом большой бой. Наших солдат немцы побили, и в деревню остатки отряда пришли – кто раненый, кто оглушенный. Всего-то пять человек. Я их чаем поила, картошку сварила, и был среди них один человек, который знал молитвы. Худющий, одни глаза. В ботиночках на морозе, в телогреечке рваной. И сказал он: «Давайте помолимся, чтобы Бог нас всех сберег и немцев из России погнал». И встали мы вот здесь, перед этой иконой Богородицы на колени, и он молитву читал, а мы повторяли. Уже после, когда немца отогнали, он, этот человек, опять ко мне в дом пришел, весь справный, в полушубке, в валенках, в меховой шапке со звездой, а на плечах офицерские погоны. «Услышала, говорит, Богородица нашу молитву, прогнала немцев». Рассказал мне о чуде Пресвятой Богородицы.

– Какое чудо? – завороженно спросил Суздальцев, чувствуя, как жизнь его чудесно окружена предсказаниями и пророчествами, и только нужно научиться читать их по морозному узору инея на стекле, по полету ворона на снежной опушке, по череде красных, голубых и зеленых полосок в половике. – Какое чудо?

– В другой раз расскажу, Петруха. Ступай, отдыхай. Ложись и поплачь в подушку. Отпусти сердце…

Ротный осматривал пепельную, оплавленную зноем гору, по которой спускалась крохотная, как чаинка, едва различимая фигура солдата, заносившего на высотный пост флягу с водой. Перевел взгляд на соседнюю гору, на которой кишлак казался множеством прилепившихся хрупких ракушек. Он чувствовал, как в этом беззвучном пекле что-то копилось. Струилось в бесцветном, разделявшем горы небе, приближалось к блестевшей на солнце трассе. Та делала поворот и исчезала за склоном, потом появлялась выше, казалась тоньше, темней и опять скрывалась за склоном. И это копившееся безмолвье, этот прозрачный оплавленный сгусток достиг заставы, проник сквозь броню бэтээра и вырвался из люка хрипящим клекотом:

– Я – Первый! Я – Первый! Всем постам и заставам! Нападение на колонну на участке «42-й километр»! Третьему и Пятому выдвигать в район с резервными группами! Как поняли меня? Я – Первый!

Этот командирский клекот комбата, прорвавшийся сквозь горы на сонную заставу, был подхвачен его, ротного, зычным криком: «Застава, в ружье!» И уже часовой у шлагбаума бил что есть мочи в подвешенную танковую гильзу. Вскакивали с коек разморенные зноем солдаты и, еще продолжая спать, бежали на ходу к боевым машинам пехоты. Взводный и сержант побросали костяшки домино и, схватив бронежилеты и автоматы, скачками неслись к машинам. Солдаты, плескавшиеся у реки, карабкались, задыхаясь, вверх. И уже выходили из-под маскировочных сеток машины, затворялись бронированные двери в десантные отделения, и последним нырнул в машину узбек, откинувший нож и шматок бараньего мяса, напяливший на голое тело замызганный бронежилет.

Ротный сидел в люке в головной машине, чувствуя, как ветер, горячий, срывавший с откосов клубки прозрачного жара, хлещет в щеки, за ворот рубахи, врывается в рот, иссушая язык и небо. Три боевые машины, звеня гусеницами, мчались вверх по трассе, среди расступавшихся и снова сходившихся гор, которые, казалось, танцевали свой неуклюжий танец, вели тяжкий хоровод, колыхая розовыми, серыми, черно-блестящими подолами. Ротный, зная, что его убьют на этой войне, не просил у Бога пощады, не умолял заслонить его от пули, отвести от его головы прицел снайпера. Отрешенно и покорно отдавал свою судьбу Богу, полагаясь на его волю, вручая ему свою жизнь, которой тот был волен распорядиться по своему усмотрению: оборвать ее на следующем повороте или продлить еще на несколько дней и недель среди этих выцветших азиатских вершин.

Он услышал звук боя сквозь звенящий рокот гусениц, хриплое хлюпанье двигателя и шлепки горячего ветра. Этот звук состоял из гулких стуков, разрозненных тресков, редких тупых ударов. Он отражался от склонов, перелетал от горы к горе, словно горы передавали его на огромных ладонях, перелистывали огромную, тусклую книгу с хрустящими металлическими страницами. Последняя страница упала рядом, на соседний, с рыжими осыпями склон. На повороте дороги возникла колонна наливников – длинная, составленная из цилиндров змея, уткнувшаяся в рыжий, пылающий факел. Головной наливник горел, вывернув в сторону кабину, загородив дорогу. Остальные цистерны, полные топлива, в сальных потеках, сомкнулись, не смея пробиваться сквозь рыжий огонь и охваченную пламенем цистерну. Водители покинули кабины, лежали в кювете, стреляя вслепую вверх. Спаренная зенитка грохотала, плевала на вершину огонь, вонзала в камни бледные трассы. По склону вразброд вставали пыльные взрывы. Это невидимая минометная батарея кидала на гору мины. И в камнях, в нескольких местах на горе, ярко мерцало, словно там работали сварщики; и там, где искрило, раздавалась тяжелая плотная дробь крупнокалиберных пулеметов, бивших из засады по колонне.