Александр Проханов - Пепел

Он лежал на вершине холма под палящим солнцем, и в глазах его гасли фиолетовые круги. Внизу у дороги темнел дукан. В чахлом саду паслось стадо, и пастушок в изумрудной шапочке дремал под деревом. Перед дуканом стоял сиреневый ослик с прижатыми ушами, и осведомитель Али переступал порог дукана, наклоняя в поклоне голову с черной чалмой. Прижимал к груди руку в знак приветствия невидимому, встречавшему его человеку. Одна нога задержалась, переступая порог, и Острецов разглядел узкий, с загнутым носком чувяк.

…Он лежал, слыша, как стучит его сердце. Перед ним на склоне лежала зеленая баночка «си-си». Оттуда, с дороги, от дукана, вверх по холму бежала на него незримая тень, от которой сжималось сердце, все тело охватывала слабость и немощь. Надо тихонько отползти назад, бесшумно спуститься с холма, так, чтобы не видна была дорога. И ложбинами, полными стеклянного жара, виляя в холмах, удалиться и выйти к дороге в пустынном месте, ожидая, когда затрещит грузовичок, и прапорщик с нелепой рыжей бородой, в неловко посаженной чалме остановит машину. В гарнизоне, после чудесной бани с небольшим изумрудным бассейном, облачиться в свежую рубаху. Сядет за стол среди милых сердцу друзей, наливая в кружки пахнущий соляркой спирт, и официантка Лена станет улыбаться, приближать к его лицу свои пышные загорелые руки, которые ему всегда хотелось погладить от тонких запястий до белой, с белесыми волосами, подмышки.

Он лежал, тоскуя, чувствуя неодолимое притяжение земли, мешавшее ему подняться. Поднялся. Оправил накидку, под которой был спрятан короткоствольный автомат для ближнего боя и десантный нож. Переступил зеленую баночку «си-си». Стал спускаться к дукану.

На другой день хоронили Николая Ивановича. Однорукий плотник Федор Иванович сшил из сырого теса гроб. В него уложили несчастного Николая Ивановича, и четверо мужиков повлекли его в гору, где белели березы с черными комьями вороньих гнезд. Провожающих было мало. Только плотник с молотком, который он засунул за пояс, и тетя Поля в траурном черном платочке. Суздальцев из окна смотрел, как они удаляются, как колышется гроб на плечах мужиков, как семенит тетя Поля. Ему было не больно, не жаль покойника, но испытывал он странную печаль и недоумение. Навсегда исчезал человек, с которым жил бок о бок, не сказал ему ни единого слова, не отгадал его боль, его вечного страха и робости.

Тетя Поля вернулась с кладбища, покрасневшая от выпитой под березами чарки. Сидела посреди избы, тихо плакала, вытирая глаза концом черного платочка.

Вечером в клуб из города приехали члены литобъединения, продемонстрировать селянам свои таланты. По деревне были развешены объявления. По домам ходил заведующий клубом и звал народ на представление. Суздальцев, считавший себя начинающим литератором, ревниво и трепетно отнесся к приезду гостей и отправился в клуб.

Печь была слабо натоплена, и изо рта шел пар. В клубе, наряду со скамейками, были расставлены стулья, которые постепенно заполнялись старушками, рассудительными строгими пенсионерами, подвыпившей молодежью, а также мелюзгой, сновавшей между рядов.

Из помятого маленького автобуса на сцену клуба прошествовали гости, расселись, были встречены дружелюбными хлопками. Старики тушили цигарки, старушки освобождали из-под платков уши, чтобы лучше понимать выступавших.

В рядах Суздальцев разглядел однорукого плотника Федора Ивановича, хоронившего днем Николая Ивановича; Елену, племянницу Анны по кличке Девятый Дьявол; грузчика сельпо Федоровича и совхозного шофера Семена, чья жена Клавка своим вольным поведением доводила его до исступления. Семен сидел, ссутулясь, зыркая по сторонам, тоскливо оглядывался на дверь, словно ожидая, что появится его круглолицая, с шальными глазами жена.

Открыл представление руководитель литобъединения, немолодой, с бабьим лицом человек, чьи волосы были выкрашены красной хной, и на белом, без кровинки лице сияли синие очи, как васильки в белой ржи. Он представил гостей и сказал, что среди них есть таланты, еще не получившие всероссийскую известность, но таковая известность к ним непременно придет. Быть может, собравшиеся в клубе видят перед собой будущих Есениных, Маяковских, Бабелей, многих из которых он имел честь знать и пожимать их руки вот этими руками. Он протянул в зал руки ладонями вперед, и все заметили на одной ладони пятно йода, нанесенное на царапину.

Народ одобрительно хлопал, а Суздальцев жадно рассматривал гостей, стараясь обнаружить среди них еще не признанных гениев.

Следом выступала женщина, начинающий прозаик, изможденная, с тонкой шеей и плохо причесанными седеющими волосами. У нее было синеватое лицо и большой, клювом загнутый нос. Держа в руках дрожащие листки, она прочитала длинный рассказ об еврейской девушке, занимавшейся революционной борьбой, в дом которой ворвались монархически настроенные казаки и зарубили подпольщицу. Умирая, та прокричала: «Да здравствует Революция!»

Ей аплодировали, старушки переспрашивали друг у друга содержание рассказа. Суздальцеву было мучительно жаль ее синюшного стареющего лица, седеющих прядок, большого, сиреневого от холода носа, и той щемящей несостоятельности, которую она сама в себе ощущала.

За ней выступил сочинитель детских стихов. Он был сурового, грозного вида, непомерного медвежьего размера, с загребущими руками, рыкающим голосом. Он читал стишок про сороку-воровку, мышку-норушку, чижа-забияку, белку-попрыгунью, серого волка, лягушку-квакушку. Суздальцев подумал, что поэт, прочитав детишкам стихи, тут же съедает несчастных. В подтверждение догадки кто-то из присутствующих в зале детей громко заплакал.

Затем выступал другой поэт, служивший, как его представили, в пожарной охране. Жилистый, узловатый, со злыми желваками, в яловых, жутко, до блеска начищенных сапогах, он прочитал на удивление красивый и нежный стих о замерзающих в зимнем лесу птицах, которым ночью снятся золотые пригоршни зерна. Эти стихи особенно понравились людям, и они усердно хлопали.

Потом была разыграна сценка из пьесы, принадлежащей перу руководителя объединения. Эта пьеса была о партизанах, и отрывок изображал допрос немцем пленного партизана. Немца играл актер самодеятельного театра, поразительно некрасивый, даже уродливый, словно его скопировали с рисунков военного времени. Кривой, переломанный нос. Торчащие из незакрывавшегося рта зубы. Узкий лоб. Близко посаженные, крысиные, красноватые глазки. Партизана изображал сам автор пьесы. Во время допроса фашист раздавал пленному мнимые удары. Пленный не выдавал тайны партизанского отряда и, в конце концов, схватил табуретку и ударил наотмашь фашиста, и тот, кажется, не совсем успел увернуться.