Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

— Лейтенант Лопатко! — окликнул Мошенский стоявшего возле возбужденных комендоров командира стотридцаток. — Будете старшим на мостике!

— Есть! — бодро отозвался розовощекий Лопатко и заспешил сменить командира.

— И еще вот что, комиссар… — сказал уже на палубе Мошенский. — Думаю я Воскобойникова из-под ареста освободить. Не те нынче времена… Как-то по-другому надо… Я сам с ним поговорю, думаю, что он поймет, если уже не понял.

— Ваше право, — отозвался Середа. — Посидеть, подумать в одиночестве иногда полезно. Особенно провинившемуся.

— Так-то оно так, но ведь мы, люди новой формации, к перевоспитанию человека должны подходить по-новому…

— Но сейчас война!

— И все же я Воскобойникову арест прекращаю, — настаивал на своем Мошенский, чувствуя, что перекинутый мосток взаимопонимания между ним и Середой снова стал шатким.

— Ваше право, — спокойно повторил Середа.

Мошенский наконец получил письмо от Веры. Он буквально весь лучился счастьем, что было сразу же замечено.

— Поздравляю, товарищ старший лейтенант! Слышал, ваша семья нашлась и все хорошо, — сказал краснофлотец Донец.

— Спасибо, товарищ Донец, — растроганно и удивленно отозвался Мошенский. Хотел было спросить, что нового у матроса, но вспомнил: семья Донца в оккупации, в Днепропетровске.

Мошенский старался вспомнить, есть ли у Донца дети. Кажется, есть… Донец вообще выделялся среди молодежи плавбатареи своей самостоятельностью, здравостью суждений о жизни, а главное — постоянной собранностью, умением заглушить в себе личное во имя главного, во имя боевой работы. Донец работал графистом в центральном боевом посту, а работа эта, как никакая другая, требовала полной отдачи знаний, быстроты реакции, «свежей головы». Хотелось как-то ободрить, поддержать матроса…

— Думаю, что и вам недолго придется ждать. Выдохнется, надорвется немец. Скоро погоним его с нашей земли. Вызволим из неволи всех наших людей. Надо его крепче бить везде, где можно.

— Да… И нам бы здесь поскорее какого-то гада сбить… Как вы думаете, собьем?

Мошенский как командир мог бы, конечно, вспылить, строго сказать, что это за настроение такое «Фомы неверующего», но сдержался — понимал — матросу действительно трудно. Не только жажда деятельности, жажда борьбы руководила устремлениями и мечтами Виктора Донца, но и личный счет к фашистам, желание как можно скорее вышвырнуть их с нашей земли. Горе не расслабило его, а, напротив, закалило, заострило. Кого-то другого Мошенский тотчас же отчитал бы за мысли о береге, но здесь он сдержался, потому что понимал жгучее желание своих подчиненных бить врагов и реально сбивать их. Такими настроениями жил весь экипаж.

— Собьем, и не одного! Надо верить в наши силы и быть стойкими. Слышали такое изречение: «Выдержка — сестра победы»? Вот мы стоим впереди всего Севастополя и немцев вынуждаем облетать, обходить нас — значит, мы для них как кость в горле. Это наш боевой рубеж, и мы его должны держать и удержим.

— Это так, товарищ старший лейтенант… — вздохнул Донец. — Ребята, то есть, извините, матросы это понимают. Порой, конечно, хотелость бы рвануть бушлат на груди и с винтовкой наперевес — на врага, Я тоже, знаете, хотел было у вас на сушу попроситься, на сухопутный фронт. Говорят, воюют моряки под Москвой. Двигался хотя бы, убитых фрицев видел бы… Попросился бы, да ребят жалко…

— Каких ребят? — насторожился Мошенский.

— Да наших, батарейцев, жалко оставлять… Привык. Чем они хуже меня, что я должен их оставить, уйти воевать?.. Разве они воевать не хотят?

— Правильно, товарищ Донец. Вас по отчеству, кажется, Иванович?

— Так точно.

— Правильно считаете, Виктор Иванович. Спасибо вам. Не по службе спасибо, а по душе. И я бы попросил вас, как бойца сознательного, поговорить с теми товарищами, которые… которым, одним словом, не по себе от сложной обстановки. Поговорите?

— Почему же не поговорить, товарищ командир? Я поговорю. Тоской горю не поможешь. Сильными всем нам надо быть.

Нет, такого бойца, как этот, не надо было агитировать, морально поддерживать, подкреплять — такой сам поддержит и идейно, и морально! Донец Виктор Иванович — один из немногих на плавбатарее, кто учился в высшем учебном заведении. Человек бывалый, тертый. Перед войной исколесил полстраны. Работал в Москве, на Украине, на Чукотке. Был геоботаником в геологических партиях, привык к суровым походным условиям, к общению с людьми немногословными и деловыми. Женат. Детишек двое. Два сына. Теперь Мошенский высветил все это в своей памяти. Командир по воинскому уставу должен все знать о своих бойцах. Мошенский еще на морзаводе как-то беседовал с Донцом да и позже заглядывал в его учетную карточку…

Иное дело, что непросто это — удерживать в памяти всех до единого 129 человек экипажа. Непросто, а надо: коль пришли с комиссаром к соглашению о недостаточном знании личного состава — надо срочно «выбирать слабину».

Идя к себе в каюту, Мошенский по-доброму удивлялся и радовался разговору с краснофлотцем.

Да разве только один Донец такой на батарее? О каждом, кого встречал, видел на верхней палубе, он мог бы подумать, сказать то же самое!

Сигнальщик старшина Бойченко… Его родные тоже в оккупации. Разве он расслабился, пал духом? Собран, решителен. Кремень человек.

…Четвертое 76-миллиметровое орудие. Рядом с ним как раз люк в командирский коридор. Расчет этого орудия — Лебедев, Здоровцев, Воронцов, Репешко, Ферапонтов… Безотказные, железные бойцы. По скольку часов находятся они на пронизывающем ветру, под дождем, и хоть бы кто из них когда расслабился, расклеился!

Мошенский включил свет, настольную лампу, на столе увидел письмо Веры. То, которое он получил. Теперь он знает, где она, что с ней.

Ей был выписан литер и документы на местожительство в Ташкенте, но по дороге ее и других женщин задержали в станице Терновской Краснодарского края…

Затем семьи командиров переехали в город Тихорецк, где им дали жилье и, в частности, Вере комнату. Выделили топливо, и теперь, как сообщала Вера, в Тихорецке они и будут зимовать.

Скоро Вера станет матерью… Сергей всячески старался ободрить, поддержать ее. Уже третью ночь он писал для нее большие, подробные письма. Его, конечно, беспокоило, что единственная непосредственная связь плавбатареи с землей все еще прервана. Минный заградитель «Дооб» вот уже несколько дней не приходит, а значит, его письма для Веры лежат у почтальона неотправленными. «Ничего, — успокаивал себя Мошенский, — прочтет все сразу. Поставлю на них номера».

…Мошенский только что дописал очередное письмо. Откинулся на спинку старого вращающегося кресла, которое жалобно скрипнуло, точно предупреждая, что оно давным-давно на каком-то уже списанном на слом боевом корабле честно отслужило свой век, но вот не ушло на пенсию и потому его надо поберечь.