Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

Еще одна стена рухнула, обнажив жилые соты квартир… Зрелище было жуткое. На «Квадрате» Хигер мог активно противодействовать вражеским самолетам, там он знал, что делать. Командовал, управлял огнем батареи. А здесь впервые оказался в роли беззащитного, беспомощного наблюдателя.

Наконец налет окончился. Лейтенант Хигер благополучно добрался до Южной бухты, до штолен, где размещался штаб.

В просторной штольне было светло от электрического света. Справа и слева по коридору виднелись стальные корабельные двери с надписями-указателями.

В одной из комнат, где размещались политуправленцы, лейтенанту сказали, что дивизионный комиссар Кулаков сейчас занят и вручение награды он поручил одному из своих заместителей.

Незнакомый Хигеру комиссар встретил его приветливо. Торжественно достал из сейфа красную коробочку с орденом…

— Дальнейших вам боевых успехов, Семен Абрамович!

Хигер поблагодарил, сказал, что положено говорить военному человеку при вручении награды, но в памяти почему-то прочно осталось удивление, как это комиссар сумел запомнить его имя и отчество: он ведь лишь мельком заглянул в орденскую книжку. И еще запомнилось: вручавший орден наград не имел.

Несколько часов пролетели, как миг, — пора было возвращаться на «Квадрат».

Лейтенант с трудом подавил в себе искушение побывать на Приморском бульваре — поспешил напрямик. Лодки у берега не оказалось. Надо было ждать. Где-то рядом боцманская бригада ремонтировала катер. Хигер решил навестить Бегасинского.

Вскоре увидел стоящий на воде катер и в нем моториста Шилова.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант! — поднял над головой замасленную руку Шилов. На чумазом лице ослепительно сверкнули белые зубы.

— Здравствуйте, Шилов! Как дела?

— Неплохо, товарищ лейтенант. Можно бы, конечно, и лучше, но скоро только сказка сказывается.

— А мичман Бегасинский где?

— А разве в бараке его нету?

Хигер зашел в барак. Пожилой моряк зажигал керосиновую лампу, и Хигеру вначале показалось, что это Бегасинский. Однако это был старший баталер Пузько. Кто-то спал на нарах возле горевшей печурки… Поздоровавшись, Хигер поинтересовался, где боцман.

— Александр Васильевич на склады поехал. Должен с минуты на минуту быть, — бодро, как по-заученному ответил Пузько.

Хигер стал ближе к огню, чтобы Пузько и подсевший к столу краснофлотец Яковлев — это он только что лежал на нарах — заметили на его кителе новенький орден. Но никто не обратил на орден внимания, будто носил его лейтенант всегда.

— Катер-то ваш скоро ходить будет? — поинтересовался Хигер.

— Да должон… — тусклым голосом ответил Пузько.

— А что так неуверенно, Гавриил Васильевич?

— Почему «неуверенно»?.. Сделаем, товарищ лейтенант. Достанем Шилову кое-какие детали, прокладки, шпунтики… Он пустит движок. А корпус уже готов.

— Оставайтесь с нами ужинать, товарищ лейтенант! — предложил Яковлев. — Сейчас Рютин ужин привезет.

— Спасибо. На «Квадрате» поужинаю. Сопровождаемый матросами, лейтенант вышел из барака.

— Алексей гребет!

Лейтенант удивился, как Пузько в сумерках разглядел, но вскоре понял — дергается, шевелится канат, протянутый с «Квадрата» на берег. Значит, действительно идет Леша Рютин.

Причалив, Рютин передал Пузько бачки с ужином, затем и сам шагнул на берег. Поздравил лейтенанта с наградой. Тут и Пузько удивился, засуетился:

— Надо же, событие какое, а я, старый хрыч, сослепу и не заметил. Поздравляю с орденом, товарищ лейтенант, и, как говорится, дай бог не последний!

Рютин благоговейно дотронулся пальцами до серебряных граней ордена:

— Да-а… Главное, видно, что человек на войне был…

Мошенского Хигер нашел в боевой рубке. Поднес руку к виску, чтобы доложить, но командир опередил его:

— Вижу. Поздравляю. Желаю дальнейших успехов. — Почувствовав, что сказанное им прозвучало сухо, раздумчиво добавил: — Теперь вы — орденоносец. Кончится война, двери всех академий будут перед вами открыты… — Спросил: — Как город? Сегодня сильно бомбили?

— Очень сильно, товарищ командир, — вздохнул Хигер. — Здесь у нас привычно как-то, а там… Каждая бомба в цель…

— Вы обо всем, что видели, расскажите людям. Разъясните еще раз, что каждый сбитый нами самолет — сохраненные жизни советских граждан, уцелевшие дома Севастополя. Вы поговорите об этом душевнее. Как очевидец, понимаете?

Хигер кивнул. Да, он расскажет, сегодня же расскажет батарейцам о варварской бомбардировке города.

Мошенский расхаживал по кают-компании, до хруста сжимал за спиною пальцы рук. Середа сидел хмурый, непроницаемый, барабанил пальцами по столу…

Мошенский замедлил шаг:

— Ведь хороший боцман был. Как же нам его сберечь, Нестор Степанович?

— А никак, Сергей Яковлевич, теперь мы ему помочь не сможем. Сам он себя не берег.

— Он-то не берег, но мы обязаны были ему помогать. Человек-то сложный. Старого режима человек. У него психология такая, что надо нам было его все время в поле зрения держать. А мы? Всё дела… Есть наша с вами вина, Нестор Степанович. Есть.

— Не надо себя чересчур винить, Сергей Яковлевич, — усталым голосом сказал Середа. Сегодняшний день начался для него в четыре утра, а теперь как-никак одиннадцатый час ночи. — Не надо. Вы же сами днем негодовали и, на мой взгляд, очень правильно и справедливо требовали с него ответа за все происшедшее. А теперь… Я вас не совсем понимаю. О какой психологии, о каком старорежимном человеке может идти речь, если мичман Бегасинский коммунист? Коммунист! — Середа поднял кверху большой палец и жестом своим как бы возвысился над доводами Мошенского. Действительно, не будь мичман Бегасинский коммунистом, проступок его, хотя и тяжкий, можно было попытаться как-то понять, сурово взыскать командирской властью, снять с должности, разжаловать, в конце концов. А так…

— Да я и сейчас негодую, Нестор Степанович! Я и сейчас его не оправдываю. Но, знаете, помимо гнева нам надо руководствоваться и спокойствием, доводами, логикой. Я о том, не порем ли горячку? Может, где-то мы чересчур, а?

— Нет, командир, — твердо сказал Середа, — горячку мы не порем. Вот когда я рапорт на Воскобойникова написал, а вы меня поправили — рано, мол, не поработали мы еще с человеком, тогда да, согласен, погорячился. И тогда же я, как вы помните, учел ваш совет. А сейчас нет! Сейчас вы меня не убедите. Мичман Бегасинский нарушил военную присягу, ходил в самовольные отлучки. Как же иначе с ним поступить? Допустим, мы погорячились. Рассудим спокойно… Скрыть его проступок от экипажа, от коммунистов?

Мошенский сделал протестующий жест.

— Вот-вот, вы на это не пойдете, — продолжал Середа. — И я не пойду. Сгладить? Прореагировать, но сгладить? Допустим. Но матросы Пузько, Яковлев, Шилов… Они — свидетели случившегося. Более того, Шилов как коммунист оказался на высоте. Просто молодец. И даже этот… Гавриил Васильевич Пузько, одногодок Бегасинского, человек «закладки» прошлого века, и тот не пошел на поводу у своего дружка. Значит, сознательные, хорошие у нас люди! Так зачем нам портить многих ради одного?