Александр Проханов - Восточный бастион

— Ты моя милая… Думал о тебе целый день…

Глаза его были закрыты, но он видел ее сквозь веки, чувствуя исходящие излучения тепла и прохлады. Волосы ее полны ароматной шелковистой тьмы, лоб ее горячий и гладкий. Плечо холодное, мраморно-округлое, отливает белизной, ложбинка ключицы полна золотистой тени, словно крохотная лунка воды. Грудь горячая, жарко дышит, обведена теплой тенью — маленький плотный сосок, морозно отвердевший у него под губами.

Видения огромного грозного дня были сожжены, как в топке, куда они оба упали. Но из слепоты и счастья, из мучительной, не имеющей очертания сладости излетали в завитках огня малые детали увиденного. Незначительные второстепенные картинки, которые он не успел разглядеть днем и унес в памяти, чтобы теперь они снова явились.

Он обнимал ее, подкладывал руку под ее горячий затылок. И видел резной золоченый лист на стойке дворцового бара, чуть срезанный ударившей пулей.

Сжимал ей пальцы своей жадной сильной ладонью, чувствуя ее ответное быстрое сжатие. И видел скачущего вишневого оленя, вышитого шелком на батистовой стене «Гюльханы».

Целовал ее шею со стеклянными бусинами, пульсирующую теплую жилку. И оранжевый апельсин, упавший с лотка, подпрыгивал на земле и катился.

Прижимался губами к ее глазам, к маленькому жаркому уху. И смуглая, с изогнутой декой домбра висела в стеклянной витрине, инкрустированная перламутром.

Когда множество деталей и зрелищ, расширяясь и складываясь, превратились в разноцветную, похожую на ковер картину Кабула, ледяная гора Асман вспыхнула ослепительным солнцем, стала прозрачной насквозь, и они пролетали сквозь ее бесцветную слепящую сердцевину, пропадая, превращаясь в ничто. Медленно, по каплям, вновь собирались в живую плоть. В кровяные тельца. В биение теплой жилки. В шелковистую прелесть ее волос.

— Хорошо… — сказала она. — Как хорошо…

Плыла за окном кабульская ночь, как туманное медленное течение, омывая слабым мерцанием две снежные мглистые вершины, зубчатые стены, притихшие хижины. Вливалась прохладным колыханием в их окно, беззвучно плескалась, ударяясь в зеркало, в стеклянную вазу с красной засохшей веткой, в ее блестящие бусины, и казалось, они лежат на дне лодки, которую слабо поднимает и опускает прилив, и рядом на отмели неразличимо вспыхивают длинные влажные водоросли.

— Это я тебя заколдовала, заворожила, сюда привела. — Он видел, как близко смотрят ее немигающие яркие глаза, и губы едва улыбаются, выговаривая медленные сладостные слова. — Увидела тебя вчера внизу и решила — заколдую. Прошла мимо тебя и заколдовала. И ты стал мой, заколдованный. А ты и не знал?

Он знал. Она прошла, опустив глаза, на него не глядя, и воздух и свет за ее спиной начинали волноваться, как жидкое стекло, и его втягивало в этот воздух и свет, словно в расплавленное пространство, и он ступал в пустоту, оставленную ее телом, замещал ее своим лицом, грудью, становился ею, и когда она ушла и исчезла, он стоял пораженный, превращенный в нее, словно жаркий, остывающий слиток.

— Вечером на вилле наблюдала за тобой. Ты уже был заколдован, ждал меня и искал. Твой московский друг говорил тебе что-то плохое, обидное, и я решила тебя спасти. Увела тебя из дома, под звезды, туда, где стояли кусты сухих роз. Отвела от тебя все огорчения, напасти, поместила их в сухую ветку, и теперь она, видишь, стоит у меня на столе.

Он видел в стеклянной вазе красную в сумраке колючую ветку розы. Помнил вчерашние звезды, ее близкое, окруженное сиянием лицо, и крохотные молекулы мироздания, слетевшиеся к ним, словно пчелы, и каждая таила в себе малую, стиснутую плотно спираль, которая могла развернуться в свистящую огненную галактику их жизни и смерти, и она, стоящая рядом, предлагала ему на выбор любую, показывала свою власть и могущество, а потом слабым мановением руки повлекла за собой туда, где Дарульамман катила водянистые прозрачные огни машин, и он послушно пошел.

— Сегодня утром мы шли по рынку, и я увидела красивые яблоки. Подумала, пусть он мне подарит одно. Если он заколдован, если он в моей власти, пусть мне подарит яблоко. И ты подарил. И теперь в этом яблоке вся моя власть над тобой. Ты мой, мне повинуешься. Сам того не знаешь, а выполняешь все мои прихоти.

Он ощутил на губах сладкий яблочный сок, вкус сладостной мякоти, и в том, что она говорила, было что-то известное издавна, от детских сказок и притч, о царевне, о зеркальце, о наливных яблоках и о каком-то тридевятом царстве, где они вдруг теперь оказались среди восточных дворцов и рынков, голубых изразцовых мечетей.

— А потом ты пропал на весь день. Я думала о тебе. Сижу и думаю о тебе. И вдруг мне стало страшно, я испугалась. Показалось, что тебе угрожает беда, надвигается смертельная опасность. И я стала ее отгонять. Взяла ветку розы, поставила под струю воды, стала просить, чтобы вода смыла все напасти, окропила тебя волшебной росой, охранила, спасла. И я почувствовала, что опасность тебя миновала.

Теперь он знал, что это ее незримая и безымянная воля отодвинула его в дальний угол лавки, где в плетеной клетке сидела нахохленная молчаливая птица, и стрелок, проломивший стену, посылающий огненные длинные выстрелы, промчался мимо, его не задев, вгоняя пули в чьи-то хрупкие кости. Она своим колдовством сберегла его, вывела с Грязного рынка, и теперь постоянно над ним будет покров ее благодати, и все пули, яды, болезни, все пожары и взрывы минуют его. Не обожгут, не взорвутся, останутся запечатанными в колючей ветке розы, в стеклянном сосуде у нее на столе.

— Ты колдунья? — спросил он отрешенно, перебирая в руках ее теплые недвижные пальцы, глядя на черно-синее окно, в которое вплывала ночь, вплескивала бесшумные мягкие волны. — У тебя в роду ворожеи?

— Бабка — колдунья, а прабабка — лесная ведьма. На метле летала, отвары варила, через плечо скидывалась, обращалась то в птицу, то в зверя. Стольких они присушили, стольких околдовали. А теперь мой черед настал, тебе приворотное зелье дала.

В своей отрешенности, когда огненная слепящая вспышка унесла и спалила весь долгий, исполненный страхов и опасностей день и душа, опустев, наполнялась прохладной бархатной тьмой, в которой брезжили таинственные невнятные образы, заброшенные в душу, как мерцающие ночные водоросли, оторванные от далеких побережий, занесенные огромным безымянным потоком в их гостиничный номер, — в своей сладкой отрешенности и безволии он верил ее словам, верил ее колдовству. В ее роду, среди каких-то неведомых лесных деревень, были ведуньи, ворожили на воде и огне, варили отвары, купались в ночной росе, крались околицами, белея обнаженными молодыми телами, на опушки дубрав, где поджидали их лесные чуткие звери, и под красным туманным месяцем были их неистовые буйные игрища, и к утру возвращались в лубяные избы, падали в изнеможении на душистые сеновалы, чуть прикрывшись белыми полотняными тканями.