Александр Проханов - Восточный бастион

Начальник тюрьмы вышел к ним и что-то неразборчиво крикнул. Белосельцеву показалось, что он назвал имя Али.

Внезапно из толпы выскочил маленький, в растрепанных одеждах старик. Забился, застонал, затанцевал, взметая вверх руки, выкликая: «Аллах акбар!» И все, кто стоял, заколыхались, затопотали, воздели вверх стиснутые кулаки, выдыхая единым стоном: «Аллах акбар!» Раскачивались, прижимались друг к другу плечами, открывали черные огнедышащие рты. От их топота дрожала земля, и гул уходил сквозь стены тюрьмы, и город не спал, слышал это стоголосое выкликание и земное дрожание. Белосельцеву казалось, что он превращается в камень, в легкие ему вкатили тяжелый валун, он был не в силах шевельнуться. Гудящая, шевелящаяся толпа, освещенная жестоким светом прожектора, была сильнее его, была бессмертна. Ее нельзя было победить, нельзя было расстрелять, нельзя было раздвинуть стальной махиной танка. Как нельзя было расстрелять звук, или прозрачную тень, или бездонное небо, в котором существовал всеведущий и вездесущий заступник, чье божественное имя они выкликали и славили, кто даровал им жизнь вечную, земное бесстрашие и небесную благодать.

Конвойные, перекрикивая толпу, разгоняя ее прикладами, кинулись в глубь барака и через несколько минут выволокли оттуда знакомого Белосельцеву пленника. Тот не упирался, скалил в улыбке зубы, крутил лысой головой с оттопыренными ушами, и с его влажных вывернутых губ слетало: «Аллах акбар!» Его погнали на выход к воротам, где поджидал его грузовик с солдатами. И вслед ему, напутствуя, вдохновляя, звучало: «Аллах акбар!»

В здании ХАД они прошли не в те знакомые Белосельцеву комнаты, где состоялось его знакомство с Малеком, отправлявшимся на боевое задание, не в те опрятные на втором этаже помещения, где утром были опрошены пленные. Вслед за вооруженным конвоем, толкавшим в спину Али, они спустились в полуподвальный этаж, в квадратную неопрятную комнату. Стены были голые, в царапинах и потеках, будто на них брызгали шлангом. На столе ярко горела жестокая голая лампа, от которой по стенам бегали резкие черные тени. У лампы были разбросаны бумаги, валялись скрученные провода, резиновые перчатки. Посреди комнаты стоял железный стул. В него с силой шмякнули пленного, ловко, ремнями прикрутили руки и ноги. Ремни въелись в жилистые запястья, в грязные крепкие щиколотки. Али сжимал и разжимал затекавшие пальцы рук, шевелил ногами, на которых желтели большие костяные ногти. Конвойные вышли, за ними хотел было выйти и Белосельцев, но кто-то невидимый беззвучно и властно сказал: «Останься!»

Молодые оперативники ХАД уселись у стола с бумагами. Надир направил лампу в лицо Али, и тот, ослепленный, щурил глаза, крутил бугристой лысой головой, и его тень на стене была с оттопыренными ушами.

— Ты можешь сколько угодно призывать на помощь Аллаха, но здесь Аллах — это я, — сказал Надир, наклоняясь к Али, жадно, зорко оглядывая его лицо, вывороченные губы, розоватые бычьи белки, словно скульптор, который изучает модель, собираясь ее лепить, — вот-вот начнет ощупывать пальцами надбровные губы, промерять расстояние между глаз, пробовать плотность и крепость желваков. — Ты знал, что Малек повезет оружие в Закре-Шариф, знал о договоре с Абдолем. Отвечай, куда Насим переправил захваченное оружие? Где грузовики с автоматами? Где скрывается брат мой Насим?

Привязанный к стулу Али улыбался, щерил желтые зубы:

— Разве ты не знаешь, Надир? Ведь у тебя везде глаза и везде уши. Твои люди сидят в каждом кишлаке, в каждой чайхане и в каждой мечети. Спроси у них, если у них еще остались языки, чтобы ответить!

— Ты все равно начнешь говорить, Али, даже если я тебе отрежу язык. Тебе захочется говорить, даже если рот твой будет засыпан землей… Где оружие?.. Куда его направил Насим?.. Где прячется брат, как трусливая собака, способная кусать безоружных, но убегающая при появлении мужчины? Кто убил Малека?

— Я убил Малека! Я убил твоих мастеров-безбожников, помогающих шурави разрушать наши кишлаки и мечети! Я отрезал руки распутницам, пишущим хулу на пророка!

Али загоготал, раскрывая влажные толстые губы, и Белосельцев удивился, откуда ему, сидевшему в тюрьме, известно о нападении на мастерскую и школу, об убийстве учителя и о жестокой расправе над школьницами.

Надир достал нож, открыл острое загнутое лезвие, двинулся к пленнику. Белосельцев ужаснулся, подумав, что лезвие с мягким стуком войдет в живую плоть. Надир взмахнул ножом, одежды Али распались, как распадается шкурка освежеванного зверя. Открылся мускулистый складчатый живот с глубоким грязным пупком, волосатый пах, коричневая, заросшая щетиной грудь. Надир срывал с него тряпье и отшвыривал в углы.

— Кто убил Малека?.. Где оружие?.. Куда укрылся Насим? — наклонялся к голому косматому пленнику Надир. И тот, содрогаясь обнаженным, готовым к мучению телом, вытянул мокрые красные губы и плюнул в Надира.

Отираясь ладонью, дергая щекой, Надир размотал лежащий на столе электрический шнур с оголенными концами. Натянул на пальцы резиновые перчатки и с силой ткнул обнаженные, сплетенные из медных жилок провода в живот Али. Зубцы тока ушли под кожу, пробили печень, прожгли желудок, окружили селезенку и почки жгучими разрядами. Ком боли, крика выдрался из черного рта истязаемого. Он дрожал страшной дрожью, отек липким мгновенным потом. Темный пупок его выдавился, как слива, кровяные глаза вывалились, надутые ужасом. В комнате запахло зловонием опорожняемого желудка и чем-то еще, напоминающим запах спаленного на печи башмака.

Надир отнял рогатые провода. На животе остались два малиновых кровоподтека, там, где проскочила дуга электричества.

— Где Насим?.. Где он спрятал оружие?.. Кто зарезал Малека?..

Пленный со свистом дышал, по-бычьи крутил головой, отекал жирным потом. Смотрел на близкие растопыренные концы проводов.

— Я убил Малека!.. Я убил твоего племянника!.. Я убил губернатора Кадыра!.. И тебя убью!..

Надыр сунул провода ему в пах, в ком зловонных волос. Али захрипел, забил задом о железный стул. Разряд тока пробил семенники, испек и изжарил семя, прекратил существование рода, и казалось, из паха валит дым, излетают бесчисленные истребленные души и из выпученных глаз убиваемого капает жидкая кровь.

Белосельцев должен был уйти. Его глаза не должны были видеть пытку. Знания, которые он добывал для разведки, извлекались из газетных публикаций, из анализа агентурных данных, методом логики, утонченного анализа, метафорического прозрения, когда из бесчисленных данных, напоминавших пыль, мгновенной вспышкой прозрения выстраивается гипотеза, тайный смысл войны и политики, и в паутине фактов, в чересполосице отрывочных данных открывается ясное знание. Здесь же знание выламывалось вместе с костями и органами, убивался носитель знания, и знание обесценивалось, носило одноразовый смысл. Аморальность того, что он здесь оставался, была не только в пытке, к которой он оказался причастен, но и в том, что он был соглядатай в страшном, уносящем жизни конфликте, продолжением и частью которого была пытка. Это был не его конфликт, не его пытка, не его агент вытянулся в прихожей, накрытый одеялом, с перерезанным горлом, и не его дочь в кровавых бинтах, с отсеченной дланью лежала под капельницей. Он оставался здесь, прикованный жуткой, вмененной ему кем-то задачей видеть и знать отпущенное на веку человеку, чтобы потом, быть может, на Страшном суде, обо всем об этом поведать.