Николай Куликов - Между СМЕРШем и абвером. Россия юбер аллес!

— Для сегодняшней Германии трагедия из рядовых, — заметил Штарк.

— К сожалению, ты прав. Так вот: родственники Евы Клост тоже погибли, а восьмимесячный ребенок остался жив каким-то чудом. Сейчас его перевезли в Аугсбург — вот адрес приюта.

— Таким образом, господин оберштурмбаннфюрер, заложник в лице ребенка у нас остается…

— Вот именно! Если бы он погиб вместе с матерью, было бы целесообразно до поры до времени скрыть этот факт от Яковлева. А в данном случае, как это ни цинично звучит, мы только выигрываем: янки убили его жену.

— Что, по логике, не может не возбудить в Яковлеве чувство ненависти к американцам.

— А ненависть к врагу не самый последний стимул — особенно в предстоящей операции… — философски заметил Скорцени.

30–31 декабря 1944 года, г. Лиепая

Яковлев А. Н., агент Крот

После непродолжительной беседы со Штарком я медленно вышел из подъезда, миновал шлагбаум на въезде в абверкоманду и в нерешительности остановился. Немец предложил подвезти меня до плавбазы, но я отказался. Во-первых — это недалеко; кроме того — спешить мне было абсолютно некуда. На душе я ощущал какую-то пугающую пустоту. И осталась ли во мне эта самая душа? Не знаю…

Днем шел густой мокрый снег, но к вечеру небо очистилось, и теперь на меня равнодушно взирала далекая луна. Ее холодный лик всегда будил во мне тревогу и какую-то неосознанную тоску; сейчас эти чувства только обострились. Мне вдруг захотелось громко завыть — да так, чтобы даже лунатикам стало тошно!.. Сознание словно захлестнула мутная волна отчаяния и полнейшей безысходности! Я вдруг отчетливо понял: «Евы больше нет… Ее у меня нет и больше уже никогда не будет! Никогда!..»

— Господин лейтенант, вам плохо? — услышал я будто издалека чей-то голос и оглянулся.

Я стоял посередине улицы, метрах в пяти от шлагбаума, и часовой — совсем еще молоденький солдатик в длиннополой шинели — подошел ко мне и озабоченно повторил:

— Вам плохо?

— С чего вы взяли, рядовой? — спросил я в недоумении, когда до меня наконец-то дошел смысл вопроса.

— Ну… Извините. Я подумал… Вы так стоите уже несколько минут, и мне послышалось… Вы застонали… — произнес он смущенно.

— Да нет, со мной все нормально.

Затем я понуро побрел «домой» — в сторону базы подводных лодок. Машинально посмотрел на часы — почти семь. Улицу скупо освещала тусклая луна (фонари не горели — светомаскировка), но от выпавшего снега было достаточно светло. К вечеру немного подморозило, и под моими флотскими ботинками раздавался громкий хруст. Я поднял воротник шинели и ускорил шаг: нет, мне не было холодно — просто хотелось поскорее запереться в каюте и побыть одному. Впрочем, я и сейчас шел по улице в «гордом» одиночестве: за исключением редких прохожих, вокруг никого не было.

На «Данциге» я завалился на койку прямо в кителе и брюках. Лежа в полной темноте, вспоминал Еву. Мне вдруг пришла в голову странная мысль: мы провели вместе всего тринадцать дней. Это было несложно подсчитать: семь дней в Кенигсберге — в августе сорок третьего; еще шесть в начале ноября, когда мы поженились. Вот такая невеселая арифметика. Все, что у меня от тех дней осталось, — это воспоминания и несколько любительских фотографий… Хотя нет — вру! Остался наш ребенок, и об этом я не должен забывать ни на секунду! Вот только когда я его увижу?..

Унтерштурмфюрер Штарк, сообщив о гибели моей жены, дал мне адрес детского приюта в Аугсбурге, где теперь находится наш сын. Но в отпуске, даже краткосрочном, категорически отказал. Глядя на меня в упор своими бледно-голубыми, ничего не выражающими глазами, он сухо пояснил: «Сожалею, но своего сына вы сможете увидеть только после успешного завершения операции в Нью-Йорке. Не беспокойтесь, в приюте о нем позаботятся. Что касается вашей супруги, ее достойно похоронят вместе с другими погибшими жителями — об этом оберштурмбаннфюрера Скорцени заверил бургомистр…» Потом Штарк выразил соболезнования от себя и Скорцени — я же стоял и думал: «Как он сказал? «Увидите сына только после успешного завершения операции…» Вот сволочи! Знают: ребенок — это все, что у меня осталось на этом свете… И еще мама…»

Вместе с тем только сейчас, после гибели Евы, я по-настоящему понял, как сильно я ее любил. И продолжал любить…

Заснуть в эту ночь я так и не смог — лишь под утро впал в полузабытье, да и то ненадолго. В половине четвертого (в разведке выработалась привычка фиксировать по времени самые различные события и факты) дружно завыли сирены воздушной тревоги. «Ну вот, небо чуть прояснилось (вспомнилась вчерашняя луна), и русские самолеты тут как тут…» — подумал равнодушно. И сразу поймал себя на мысли: «Выразился-то как — «русские самолеты»! Словно сам я уже как бы и не русский…»

Громко зазвенели зуммеры корабельной сигнализации. Невольно представилось, как в такую же лунную ночь три дня назад так же завыли сирены над маленьким южногерманским городком. К горлу снова подкатил тугой комок, и я подумал в озлоблении: «Сволочи, все сволочи! И немцы, и чертовы янки, убившие мою жену!»

Об американцах как о вояках я был достаточно наслышан от знакомых немцев с Западного фронта. Их мнение было единодушным: «Как солдаты они русским и в подметки не годятся!» Зато, как видно, большие мастера безнаказанно бомбить мирных жителей…

Вскоре забухали зенитки и послышались близкие разрывы мощных авиабомб. Несколько фугасок упало рядом с плавбазой: я почувствовал, как «Данциг» начал раскачиваться на волнах, образовавшихся от их разрывов. Позже я узнал, что осколками и ударной волной повредило кормовую надстройку, а в машинном отделении возник пожар.

Сам я, естественно, ни в какие убежища не пошел — лежал в темноте и слушал разрывы, хлопки зениток, топот бегущих по коридору людей, их голоса и крики. Когда громко забарабанили в дверь каюты, я встал и открыл замок — на пороге стоял матрос с фонариком (свет повсеместно был выключен). Он торопливо спросил: «Есть раненые, повреждения, пожар?» Я ответил «нет», и он забарабанил в соседнюю каюту — та оказалась незапертой, и моряк вошел внутрь. Я же снова лег, закинув руки за голову и безучастно уставившись в темный потолок. («По-морскому — подволок», — вдруг вспомнилось где-то слышанное флотское словечко.)

Под аккомпанемент бомбежки в голову лезли невеселые мысли: «Немцы сволочи, американцы тоже… Своих, русских, я еще раньше записал туда же — дескать, стадо «колхозных баранов». Что же получается? Кругом одна сволочня — один я «хороший»?! И как же вышло, что презираемые мной «колхозные рабы» гонят на Запад «сверхчеловеков — немцев»? Опять Сталин? Так запугал «бедных русских солдатиков», что те готовы с криками «ура!» бежать до самого Берлина?! Нет, дудки!.. Тут другое… А может быть, это я ошибся? Поспешил записать своих соплеменников в «крепостных холопов», а сам оказался намного хуже? Они-то воюют за Родину — а я?»