Владимир Першанин - Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом

Уезжая, Шевченко обещал ускорить оформление документов. Мы попрощались, я подшил новую форму, нацепил сержантские треугольники и пошел прогуляться. Младший лейтенант на КПП знал, кто мы такие, и разрешил мне выйти.

Я долго бродил по окраине городка. Меня тянуло к людям… и к женщинам. Сидеть в землянке осточертело. Вечером пошел на танцы и познакомился с женщиной, года на три постарше. Она мне понравилась, звали ее Таня. Ни тушенки, ни ворованного белья, как это было в Новониколаевском, никто с меня не требовал. Просто Таня привела вечером после танцев к себе, выставила бутылку самогона и сковороду жареной картошки. Ее четырехлетний сын поужинал вместе с нами и лез меня расспрашивать «про войну». Мне было не до него. Когда я касался руки женщины, тело словно пробивало электрическим током. Она поняла мое состояние и уложила сынишку спать. Раздеваясь, я запутался в одежде и свалился на пол, хотя был не пьяный.

Таня тихо смеялась. Мы легли, но у меня плохо получалось. Таня гладила шрамы и утешала, что завтра все будет нормально. На следующий день я продал трофейные часы, купил спирта, продуктов, а для Таниного сына — кусок повидла. Часы ценились высоко. Хотя продукты были дорогими, мне хватило на бутылку и еду. К Тане я ходил почти каждую ночь. Однажды меня попытался задержать лейтенант, дежурный по КПП. Я отодвинул его в сторону, он достал пистолет. Я шел на него и видел, как у молодого дисциплинированного лейтенанта дрожали руки.

— Ты в немца хоть раз стрелял? — спросил я.

— Вернитесь назад!

— А я стрелял. И убивал. Я их взвод угробил и два танка сжег, а ты стволом машешь, руки трясутся.

Вмешался сержант, который сказал, что я один из тех, кто выполнял специальное задание в тылу и хожу вечерами к родственникам.

— Пусть идет, товарищ лейтенант, — убеждал его сержант. — Он под утро всегда возвращается. Да ему не сего дня завтра звание вернут, и снова на фронт.

Лейтенант от меня отстал. А я через несколько дней действительно получил свои «кубики». Нас готовили к отправке в прежние подразделения, где мы проходили службу. Мне было жаль Никона. Я знал, какая короткая жизнь у рядового пехотного взвода. До первой-второй атаки. В его семье уже погиб отец и старший брат. Кроме него, у матери остались три младшие дочери. Никон оставался единственным мужиком в семье. Брать с собой в танк я его не хотел. В танкистах не слаще, чем в пехоте.

Федор Шевченко получил повышение и «шпалу» на петлицы, стал капитаном. Я попросил пристроить парня в ремонтную часть. Федор забрал его с собой. Когда прощались, Никон заплакал и сказал, что мать будет молиться за меня, и я обязательно выживу, но должен беречь ладанку со святыми мощами и крестиком. Мы обменялись адресами. Ни ладанки, ни крестика у меня уже не было. В санбате мою порванную окровавленную гимнастерку порезали на тряпки. Я об этом не знал, потому что дня три провалялся с высокой температурой. А когда кинулся искать, было поздно.

Попрощался с остальными штрафниками, сходил напоследок к Тане. Она тоже плакала и звала после войны к себе.

— У меня дом, хозяйство. Хорошо жить будем. Ты мне и сыну по сердцу пришелся. Обещаешь прислать письмо?

— Обещаю, — искренне ответил я.

Юность беззаботна, как мотылек. Я забыл Таню после первого же боя. Наверное, Бог меня простит.

Никаких наград никто из нашей особой роты не получил. Я сам не читал, но кто-то из приятелей сказал, что видел статью о танковой роте, наносившей немцам сильные удары в тылу. Перечислялись десятки подбитых немецких танков, бронемашин, грузовиков, разгромленные автоколонны. Все как обычно. В сорок втором году нас крепко прижимали, и такие брехливые статьи, наверное, были нужны.

Я попал в свой полк, в тот же батальон, на свою должность — командиром танка. Старший лейтенант Зайковский взял меня опять в свою роту, мы крепко выпили за встречу. Я принял свой прежний танк и сразу выгнал механика-водителя, который был тогда со мной на речке. Наверное, что-то во мне изменилось после того рейда по немецким тылам. Я не хотел видеть рядом с собой ненадежных людей. Зайковский сказал, что механиков не хватает. Я ответил, что поведу танк сам. Но вскоре мне прислали нового механика-водителя. Старшего сержанта Жукова Петра Илларионовича, как водится, старше всех по возрасту в экипаже. Я спросил, не приходится ли он родственником знаменитому маршалу:

— Я бы тогда вами всеми командовал. Включая тебя и ротного с заячьей фамилией.

И заржал, показывая крупные, как у лошади, зубы. Мужик он оказался неплохой, любитель пошутить и выпить, машину знал хорошо и обещал нас всех в бою сберечь. Мы называли его Ларионыч.

Заряжающим был крепкий парень Гриша Погодка, из Удмуртии. У него был интересный говорок, под который иногда подделываются нынешние творческие работники и писатели «от сохи». Он говорил: «пыграть» вместо «поиграть», «чаво» вместо «что», и глотал гласные в глаголах. Я слушал его с удовольствием.

— Мы когда разгулямся на Рожество, в санки девок за тащим, катамся из сяла в сяло. Визг, хохот, самогон рекой!

Гриша Погодка неплохо знал машину, имел опыт, орудие, пулемет и боеприпасы содержал в полном порядке. Гриша отличался спокойствием, рассудительностью, а любимым словом было «успеем». Он его произносил так:

— Ничего, лейтенант! Успем!

Стрелка-радиста звали Иванов Саша. До войны вырос и жил в Куйбышеве. Закончил семь классов, года три работал на заводе, учился на курсах стрелков-радистов, уже участвовал в одном бою и расстрелял диск по немцам, хвалился, что в кого-то попал. С этим экипажем мне суждено было воевать по фронтовым меркам долго, и я запомнил всех ребят с их привычками, слабостями, семейными делами.

Танк я принял в середине октября. В Сталинграде шли упорные бои. Наш полк был изрядно потрепан. В ротах насчитывалось по пять, а то по четыре танка. По три взвода в роте, а некоторые взводы состояли из одного танка. Но все равно воевали. Крупных наступлений и боев я в октябре-ноябре не запомнил. Так, мелкие стычки, поддержка пехоты. Но танки мы все равно теряли. Помню, один подбили из противотанковой пушки.

Ребята в экипаже молодые, поперли без оглядки. Считай, по прямой шли. А немцы уже вовсю применяли новые 75-миллиметровые пушки. Если «полусотку» мы гадюкой называли, то это была сущая кобра. Низенькая, с трехметровым стволом и массивным набалдашником, она прошибала броню «тридцатьчетверки» за километр. Вот фрицы и влепили в их танк болванку метров с восьмисот. Пока ребята вылезали, добавили еще один снаряд. Всего двое из горящего танка выскочили.

Я опасался этих пушек на близком расстоянии. Немцы уже широко применяли подкалиберные снаряды и реже кумулятивные. Танки от их попаданий получали очень тяжелые повреждения. Загорались не всегда, а экипаж часто весь погибал. Приходилось тела погибших ребят вытаскивать. Небольшая дырка и воронка на внутренней части брони. Сам снаряд из твердого сплава, остроносый, небольшого диаметра и пушку и мотор мог расшибить, да еще броню крошил. Осколки брони все подряд дырявили. Снарядные гильзы, как из дробовика. Про людей и говорить нечего. От высокой температуры снаряды часто детонировали. Тогда вытаскивать уже нечего было.