Руслан Сахарчук - Месть смертника. Штрафбат

Через час после прибытия зеков приехала машина с предназначенными им винтовками – ничего другого уголовникам не полагалось. На ней же привезли снаряды для пушек калибра семьдесят шесть миллиметров. Внезапно выяснилось, что позади заградотряда располагалась батарея в четыре орудия. Пока у замаскированных пушек не началось оживленное движение, штрафники их не заметили. А увидев, приуныли: огневая поддержка была плевой.

Суматошный день подошел к концу. В его завершение фрицы, до этого сидевшие тихо, устроили штрафникам небольшой минометный обстрел. Чтоб не забывали, где находятся. Особых разрушений не было. Пострадали два блиндажа с титовцами, кого-то убило у заградчиков да разнесло в клочья один из грузовиков, доставивших штрафной батальон с зеками.

Белоконь высчитывал число и никак не мог понять, был этот день вторым августа или уже третьим. От длительных переходов у него всегда изменялось ощущение времени. В конце концов он плюнул – это было совсем не важно. Он лежал в блиндаже, куда набилось еще полторы дюжины бойцов его взвода. Некоторые спали, остальные тихо переговаривались. Белоконь делал вид, что спит.

Он думал о своей жизни, о том, что для него теперь мир будет всегда поделен на несколько совершенно разных эпох. Первая из них – довоенная и самая продолжительная. Детство, юность, любимая работа, от которой он уже отвык и начал забывать. Любимая жена, которую он помнил всегда, но все меньше и меньше питал к ней эмоций, он помнил о ней скорее как о факте, о том, что она есть, есть дети, из Уфы приходят письма… Довоенные воспоминания съеживались, будто остров, затапливаемый половодьем. Потом война, вторая эпоха. Недолгая учеба, стрельба из пушки, переход с пушкой, снова гаубичный грохот, снова отступление… Это была изнурительная работа, но все же не та война, которую вела пехота или авиация. Приехали, зарылись, замаскировались, отстрелялись, уехали, снова едем, едем, едем. Да, вокруг трупы, но перед глазами – гаубица, тяжелая махина. Именно она палила по немецким укреплениям. Не люди, наводящие ее на цель, не люди, дающие ей разрушительные снаряды, не люди, ведущие ее к месту очередного сражения – через грязь до середины колес, через снег до груди, через раскаленные солнцем просторы. Воевала пушка. Она и еще три таких же – батарея, четыре тяжеловеса.

За год службы пушке и жизни для пушки Белоконь видел куда меньше крови, чем увидел бы в любых других войсках. Но служба при гаубице отупляла – совсем иначе, чем отупляла бы пехотная мясорубка, если выживать в ней из атаки в атаку. От этого мрака он убегал в письма к Люсе, к своей единственной спасительнице – ниточке в жизнь, которую он считал настоящей.

А потом пушка исчезла из его жизни – так быстро, что он еще не до конца опомнился. И пушка погибла. Туда ей и дорога. Правда, она, как тонущий крейсер, утащила с собой почти всю обслугу, которая могла бы и выплыть.

И вдруг началась, озарила все вокруг его третья эпоха – еще меньшая по времени, но такая огромная и бездонная… Рита, ночь, лес, озеро… Все, что было до этого, – лишь тусклый снимок, все, что будет потом, – несущественно.

Мир накренился, не выдержав этого счастья, – и рухнул.

Наступила новая, очередная эпоха. Особисты, вонь, овраг, солнце над головой и бесконечная пыльная дорога под ногами. И ведь это еще только начало. Грядущая атака на высоту сто двадцать три и восемь – еще одна эпоха в его расслоившемся мире. Но о ней лучше не думать. Сама придет.

Белоконь чувствовал, что изменился – причем изменился совершенно. Теперь, если бы ему предложили выбрать, в какую из эпох вернуться, он, не раздумывая, предпочел бы ночную рощу и озеро, отражающее лунный свет. И свою женщину-рысь. Раньше, еще на службе при гаубице, он часто думал о том, что больше никогда не вернется в довоенный Киев, никогда не будет любимой Люси и любимой работы. Все уже изменилось. И сам он сильно изменился. Прошлого не воротить.

Вдруг в его сердце закололо от ужаса и дыхание стало прерывистым от того, что он понял, что с эпохой, в которой они сошлись с Ритой, случилось уже то же самое. Для того чтобы они встретились – так близко и так ярко, – должны были совпасть миллионы условий. Этот мир были составлен не только из них двоих – в нем также был волшебный лес, тяжелая работа днем, ослепительная близость ночью, теплое озеро, звезды и даже помалкивающие за рекой немцы. И разводящий руками Чистяков – ведь каждый раз этот жест означал, что Белоконь может вернуться в санчасть еще на два дня.

Он вдруг понял, что для счастья нужны не только двое, но и мир вокруг, который их не тревожит. Не исчезает, а просто их не беспокоит и занимается своими делами. Так и случилось. Но и этому пришел конец. Может быть, даже если они и сойдутся снова – будут они, но не будет покоя и тишины. А может быть, изменятся и они.

Страх не отпускал. Сердце кололо и, как ему казалось, билось с перерывами, неритмично. Белоконь медленно встал и пробрался к выходу из блиндажа, осторожно переступая через штрафников.

Как только Белоконь выглянул наружу в прохладную, потрескивающую близкой стрельбой ночь, его спросил тонкий мальчишеский голос:

– Товарищ солдат, не знаете, где взводный третьего взвода? Широкий такой хохол. Мужики говорят, в каком-то из блиндажей, я уже запутался, где спрашивал, а где нет.

– Я этот взводный, – ответил Белоконь.

– О, сам нашелся! Идемте со мной, ротный всех собрал у себя… Ступайте осторожней, в окопах спят тюремные товарищи, им не хватило землянок.

По траншеям пробирались медленно. Белоконь смутно различал перед собой фигуру провожатого. Это был хороший знак: даже после изнурительного перехода он не слеп в сумерках. Кроме звезд и ущербного месяца ночь расцвечивали лишь зеленые линии пуль. Они брали начало из одной точки в немецких укреплениях. Стрельба была бессистемной, но очень эффектной.

– Трассерами дают, сволочи! – сказал провожатый. – Вот жахнули бы по ним наши пушкари, чтоб не наглели!

– Глупость, – безразлично бросил Белоконь.

– Почему?

– В этом месте наверняка сидит единственный пулеметчик. Он сразу смоется. А батарею раскроем – они потом по ней из минометов врежут.

– Вы-то откуда знаете?

– Орудием командовал.

– Что, были случаи?

– Угу.

– Расскажете?

– Нет.

В просторном блиндаже, который занял Титов, уже собралось все ротное командование. Ладо Гвишиани, замполит Дрозд и двое взводных сгрудились около низкого стола. Титов стоял над ними с дымящей трубкой. Белоконь был последним – Попов (именно им оказался провожатый) слишком долго его искал.

Белоконь отдал честь и доложился.

– Иди сюда, Василий, – сказал Титов. – Взводным это тоже нужно знать.