Олег Блоцкий - Самострел

С-с-сучары! Ни черта они не видели! Разве они брали караваны? Разве они были на облетах? Разве они ползали по горкам? Разве это их мочили душары в узком ущелье Спиндак, где погиб Ким?

Вот Высоцкий — мужик. Когда слышу его песню, где один парень просит другого оставить покурить, — плачу. Я тоже не мог поверить, что Валерку убили. Все время думал, что он где-то рядом стоит. Оборачиваюсь, а его нигде нет. Но чувство такое, что он близко-близко, только я его не вижу. А эти? Никогда они не поймут наших отношений. Для этого под смертью надо ходить. Долго, очень долго.

Я вздрагиваю. Слышен шум шагов. Я делаю резкие движения руками. Сжимаю, разжимаю пальцы. Напрягаю и расслабляю мышцы ног. Я готов! Я вижу его и знаю, что надо делать. Он идет, насвистывает и руки держит в карманах. Это хорошо. Меньше возни. Я выхожу на тротуар.

Даже ночью вижу, как он побледнел. Но крикнуть он не успевает. Я вырубаю его, вскидываю на плечи и иду за гаражи.

Через час с небольшим все было кончено. Я ослаблял петлю. Затем все начиналось сначала. В конце концов я его задушил. Нить врезалась в кожу медленно. Он хрипел. Потом хлынула кровь: из носа, рта, ушей. Хрустнула шея. Конец.

Я повернул в обратный путь. Я шел и думал — заметут меня или нет. Отсчитывал время назад. Запросы посылал под другим именем и на совершенно левый адрес. Удавку забрал. Афган никто не вспомнит. При чем здесь он? Даже если эта дуреха что-то знает — она ничего говорить не будет. Она не малолетка и прекрасно понимает, что мы шутить не станем. Впрочем, ментам и без нас дел хватает.

Пашка рассказывал интересную вещь. Оказывается, их шеф по пьянке раскололся про дела, которые начались в конце пятидесятых и шли все шестидесятые годы. Тогда сыскари ничего в толк взять не могли. Людей вокруг убивали грамотно, но как-то бестолково. Деньги не брали, вещи тоже. Уголовка с ног сбилась. А потом менты поняли одну вещь. Все покойники — бывшие фронтовики. Кто-то из них книжонку выпустил, а кто-то по радио стал выступать: рассказывать народу, как он героически в атаку ходил. Вот их, этих псевдогероев, и вычислили. Видно, на той войне тоже дела крутые были, одни кровь проливали, другие шкурничали…

Уголовка такие убийства почти никогда не раскрывала.

Я понимаю — почему. Потяни мужиков — и они такое бы про некоторых героев рассказали, что им бы памятники сразу снесли. У нас тоже есть такие. Но пусть их другие отлавливают. Я свое дело сделал. И я спокоен. Тот червяк, который грыз меня все это время изнутри, подох вместе с этим уродом…

Утро. День обещает быть ярким, солнечным и теплым. На вокзале не протолкнуться. Я сажусь в пригородную электричку. В ней доберусь до другого города. А оттуда рвану на поезде домой. Конечно, отсюда можно и напрямую. Но я — не дурак…

Обязательный сон после обеда закончился, и солдаты, вспотевшие, вялые, всклокоченные, не выспавшиеся, а лишь одуревшие от двух часов, проведенных в парилках-кубриках, медленно вползали в курилку.

Батальонные почтальоны, подгоняемые нетерпеливыми товарищами, — торопились в клуб. Там киномеханик и одновременно главный почтальон полка уже раскидал по литерам письма, газеты и журналы, уложив их разными по высоте стопками на длинный деревянный стеллаж.

Солдаты терпеливо сидели под маскировочной сетью. На них пятнами ложился солнечный свет. Пехотинцы густо кропили плевками спрессованную, жесткую землю и гадали — будут им письма или нет.

Наконец появлялся Юрка Свиридов. Разговоры обрывались. Все вытягивали шеи и наперебой спрашивали о письмах. Свиридов оставался, как всегда, непреклонен и традиции не изменял. Сохраняя строгое выражение лица, Юрка доставал пачку писем, как опытный оратор выдерживал паузу — томил немножко товарищей, а затем принимался за дело.

Почтальон громко выкрикивал фамилии. Названные протискивались к нему. Перед тем как вручить письмо счастливчику, Юрка проделывал особый ритуал, который неизвестно кем и когда был заведен в полку, но чрезвычайно строго соблюдался во всех подразделениях.

С салабонами почтальон не церемонился. Юрка слегка надрывал конверт, надувал его и укладывал на ладонь. Дух быстренько разворачивался к Свиридову спиной и слегка пригибался. Юрка с размаху лепил ладонью по шее молодому. Конверт хлопал и разрывался. Дух тряс головой и смеялся вместе со всеми, получая заветное письмо. Такие шлепки по холке отрабатывались только на молодых, и называлось это — вскрыть конверт.

Остальных, кто был сроком службы старше, Свиридов бил письмами по носу. Количество ударов зависело от их числа. Но лупил Юрка с разбором.

«Чижам» доставалось больше всего. Юрка, прикусывая кончик языка, отступал на полшага и заносил мускулистую руку высоко вверх. Удар выходил замечательный: хлесткий, резкий и по самому кончику носа.

«Гансов» Свиридов бил слегка.

Ну, а «дедушек» — золотой фонд Советской Армии — почтальон выделял особо. Он делал зверское лицо, дико вращал зелеными глазами, отставляя локоть назад, но конверт в итоге лишь едва прикасался к облупленным носам.

Весь ритуал был отработан до мелочей и доставлял неописуемое удовольствие всем, ибо роли в таком представлении постоянно менялись.

Правда, «чижа» Савельева никто перещеголять не мог. Однажды он получил целых семнадцать писем. «Почтовик» из-за плохой погоды долго не ходил, а девушка оказалась очень верной. Как увидел Савельев толстую пачку писем — обрадовался, а потом от ухмылок друзей стал зеленее маскировочной сети. Счастливчик еще недели две ходил с опухшим и сизым носом…

Николай Нефедов тоже был на особом положении. Но на таком, что и врагу не пожелаешь. Больше трех месяцев не было ему писем. Ребята, таясь друг от друга, подходили к Николаю и сочувственно клали руку на плечо: «Не переживай, Нефед. Почта херово работает». Неразговорчивый Нефедов резко двигал плечом. Рука летела вниз, а Николай разворачивался и молча уходил.

Новогодними хлопушками на шеях молодых разрывались конверты. «Чижи» притворно хихикали, жмуря глаза, когда крепкая, с наколкой у предплечья рука почтальона сглаживала им носы. «Дедушки» лениво, вразвалочку, не вынимая сигарет из ртов, подходили к Свиридову. Только Нефедов изо дня в день оставался на месте. И был он, по сути дела, лишь постоянным свидетелем чужого счастья.

Письма постепенно расходились по тесной курилке. Конверты распускались белыми цветами и трепетали в загорелых и сильных солдатских руках. Почтарь переводил дыхание, стараясь не встречаться взглядом с Нефедовым. Тот исподлобья смотрел на Свиридова, и в светлых, почти янтарных глазах была мольба.

Почтальона начинала пожирать совесть: будто это он, Свиридов, во всем виноват. Юрка смущенно улыбался и едва заметно отрицательно качал головой. Ну, не было писем Нефеду, хоть садись и сам пиши…