Олег Блоцкий - Самострел

Евграфьев молча стоял на пороге и смотрел на радостные пьяные лица, которые медленно оборачивались в его сторону. Смех, клокоча, постепенно стихал, переходя в отдельные всхлипы. Взвизгнув, осекся магнитофон. Наступила тишина.

В мутно-красных глазках Митреева заплескался страх.

— Да-а-а, — грустно выдавил майор, придавая лицу соответствующее выражение. — Леху вот поминаем.

Тут же поняв, что сказал совсем не то, Митреев заторопился:

— Проходи, проходи, Саша. Водки выпьем. За Леху! За то, чтобы он там… Да… Судьба, видно… Все бывает… Вот и я думаю… Вдруг… бац… а завтра… наша пуля.

За столом дружно закачали головами, как бы подтверждая мудрость слов майора о внезапной смерти: ведь опасность всех их — начальника финансовой службы, начальника столовой, начальника котельной — стережет на каждом шагу.

— Давай выпьем! — Митреев поднял стакан. — Леху помянем.

Возле Евграфьева уже стоял начфин в тельняшке десантника и подносил стакан, до края наполненный водкой. Финансиста пошатывало. Жидкость выплескивалась и текла по его пальцам.

Офицер протянул руку. Страх в глазах Митреева начал угасать.

Все встали. Евграфьев шагнул к столу. Все расступились, отводя место лейтенанту. Все были сосредоточенны и серьезны.

— Ну, — сказал Митреев чуть ли не со слезой в голосе и начал запрокидывать голову назад.

В этот момент Евграфьев плеснул водку в лицо майору.

Люська завизжала и отскочила в сторону. Этот крик разрушил мгновенное замешательство, и мужики со всех сторон навалились на недвижимо стоящего лейтенанта.

Его повалили на пол. Евграфьев не сопротивлялся, и ему с силой выкручивали руки за спину.

— Карманы смотрите! — подрагивал поодаль от кучи-мала, образовавшейся на полу, Митреев. — Может, граната там? Или пистолет?

Оружия у Евграфьева не нашли.

Потом лейтенанта били. Особенно усердствовал Митреев.

Евграфьеву было больно. Он пытался вырваться, но его держали цепко. А Митреев, скинув с ног тапочки, уверенно садил лейтенанту по ребрам, почкам, печени, приговаривая: «Поминки, собака, обгадил! Его же боец, его, а он вот как — харк нам в рожи. Это он не мне, это он всем нам, ребята, в морду плюнул! Ни черта святого нет!»

Люська на коленях ползала подле Евграфьева, клоками тянула волосы из его головы и преданно смотрела на Митреева.

Потом лейтенанта поволокли на улицу. Иногда сквозь боль, наполнявшую тело все больше и больше, он улавливал отрывочные фразы…

— Дежурному доложить?

— Охренел?

— Козел сопливый!

— Застучит?

— Ха-ха-ха! Кому? Сам себя? Старшего офицера бил. В нетрезвом состоянии. Он что — дурак — под трибунал?

— Водку в пасть лили?

— Да!

— Запах есть? Понюхай!

— Гы-гы! Ха-ха! Да он сам косой! Че нюхать?

— Цыц, дурак!

— Дышит?

— Ще как. Он здоровее нас. Ха-ха-ха!

— Че, если очухается, автомат возьмет, вернется?

— Нет, — голос трезво-расчетлив. — У него здесь друзей нет. Да и он не такой. Он у нас… интеллигентный.

Евграфьева швырнули в траву и сразу ушли.

Пахло землей, кровь солонила губы. Где-то рядом затрещал сверчок. Вдалеке коротко протакал пулемет. Сверчок дребезжал, не умолкая. Евграфьев медленно приходил в себя. Он перевернулся на спину. В теле резко вспыхнули островки боли. Корка крови стягивала лицо.

Тьма окутывала лейтенанта. Ночь выдалась мрачная и удушливая. Над городом, изнывающим от засухи, застыли тучи, которые не желали разродиться дождем.

Евграфьев смотрел напряженно вверх. Иногда ему казалось, что он видит звезды. Но офицер обманывался. Небо было пустым и мертвым.

Лейтенант водил языком по губам и искал яркие точечки.

…На душистом сене посреди бескрайнего неба маленький Сашка с отцом. Большая, мягкая ладонь — под мальчишечьей головой.

— Небо не имеет границы, сына.

Сашка жмурится от бесчисленности ярких пятнышек, сливающихся в огромное млечное море, переливающее перламутром.

— Почему, папа? Ведь должен быть край?

— Хорошо, — соглашается отец. — Мы у края. Что дальше?

Сашка задумывается. Беспредельность мира пугает его.

— Па, значит, там кто-то живет?

— Конечно, сына, обязательно живут. Глянь, сколько планет! А за ними еще есть.

— Миллион миллионов?

— Миллиард миллиардов миллиардов, — весело говорит отец.

Сашкино сердечко тревожно сжимается.

— Папа, а если там есть злые… ну… как мы… люди. Они прилетят и убьют нас? И никого не будет?

— Нет, сына. Если были бы, то уже давно бы прилетели.

— А если они еще не построили ракету? И вот-вот построят?

— Не построят, — уверяет отец. — Злые не строят, злые — ломают. Ничего у них, сына, не получится с ракетой. Не бойся. Глянь лучше, какое небо красивое!

Тьма, покачиваясь, перекатывалась голубоватым мерцанием бессчетного количества голубоватых пятнышек.

…Евграфьев жадно водил глазами, но так и не увидел ни единой звездочки.

Лейтенант заплакал. Слезы катились из его глаз и бежали по лицу. А рядом со вздрагивающим от рыданий телом дурашливо орал сверчок.

…Через несколько дней лейтенанта Александра Евграфьева в срочном порядке перевели в одно из самых опаснейших афганских мест — «Лошкаревку», Лашкаргах, в батальон спецназа, где он и погиб через месяц, наткнувшись грудью на духовскую пулю. И вырвавшаяся из-под ног лейтенанта земля плеснула напоследок ему в лицо мириады крупных теплых созвездий.

В Афганистан, в одну из периферийных, богом забытых армейских мотострелковых бригад, прилетели из самой Москвы два еще не старых гражданских человека: тележурналист Сереженька с большим блокнотом в руках и оператор Толик в диковинной безрукавке, облепленной множеством карманов, и с огромной кинокамерой в руках. В поездку были они командированы не кем-нибудь, а самим Центральным телевидением всего Союза Советских Социалистических Республик.

В соединении, для которого подобный приезд был в диковинку, этому факту очень обрадовались. Командиры, начищенные до блеска, облившиеся одеколоном «Шипр» так, что дохли все пернатые в округе, встречали необычных гостей прямо на взлетной полосе небольшого военного аэродромчика. Чуть ли не собственноручно, пыхтя от усердия, снимали гостей и их баулы с рампы самолета и усаживали в армейские машины, надраенные по этому поводу словно хромовые сапоги к строевому смотру.

Уже в бригаде, в ритме бодрого встречного марша, гостей закормили сытным обедом, плавно перетекшим в ужин, состоявшим из десятка блюд и разносолов, включая и местную афганскую кухню.

Две наиболее смазливые и безотказные медицинские сестры из бригадного медсанбата, спешно переквалифицированные по случаю «высокого визита» в официанток, призывно покачивали бедрами и усиленно изображали падших профессиональных женщин, о которых они имели весьма ограниченные представления. Такие знания ими были почерпнуты исключительно из советских фильмов, бичующих капиталистические пороки.