Андрей Константинов - Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер

— Нет, Бог такого не велел. Не бойся, я ничего никому не скажу.

— Я не боюсь, просто… Это не нужно. Ладно. Забыли, ничего не было.

Глинский покачал головой:

— Всё было, и я ничего не забуду. А сказать никому не скажу. Спасибо тебе.

— Не жалеешь, что бросил меня? — вдруг спросила она уже на самом пороге.

— Жалею, — легко и очень искренне соврал Борис, потому что чутьем угадал, как важен ей именно такой ответ, а это было то малое, чем он мог отблагодарить за её, что ни говори, поступок…

Они обнялись и по-русски расцеловались три раза, потом присели «на дорожку», хотя Глинский и не собирался возвращаться.

— Прощай, Боря.

— Прощай, Оля. Спасибо ещё раз за всё. Удачи тебе.

— Это тебе удачи. Береги себя. Бог даст — ещё увидимся.

— Может, и свидимся…

Он не стал вызывать лифт и пошёл, не оглядываясь, по лестнице вниз, а она всё стояла в открытой двери и слушала, как стучат его сапоги по бетонным ступеням.

Билет до Ташкента Глинский взял без проблем и уже в самолёте, задрёмывая, вернулся к своим невесёлым мыслям: «Вот и прокатился… Ольга — вот уж от кого не ожидал… А она всё-таки „отличница“. Все правильно: по ее „пятерочной“ логике правильной девочки — оказать „посильную помощь“ офицеру воюющей армии (пусть и бывшему мужу) важнее, чем не изменить вновь приобретенному жениху… А Слава-то Самарин! Действительно, герой-фотограф… Да, свято место пусто не бывает, в этих кругах матримониальный конвейер сбоев не даёт, и в „благодарных по жизни“ недостатка нет. Будет Слава паинькой — и генерал Левандовский его непременно в люди выведет… А Людмила-то… Всё же моя дочь или не моя?» Борис вытащил из кармана галифе марлевый браслетик с клеёнчатой биркой, украденный у Людмилы, и долго смотрел на него, грустно улыбаясь. О Виоле он старался не думать, но получалось это плохо. Спас сон, глубокий и без сновидений. Проснулся он, лишь когда самолёт уже заходил на посадку.

Полковник Сивачёв встретил Глинского неласково — вынес отмеченное вчерашним днём предписание, почти брезгливо протянул его, зыркнул угрюмо и сказал, как отрезал:

— Больше ко мне не обращайся.

Борис даже не пытался оправдываться.

До родной тузельской пересылки, то есть до очередного челнока на Кабул, оставалось ещё часа три с лишним, и Глинский отправился искать обещанные Челышеву и ротному «гостинцы». Кассеты и шпроты он нашёл на Алайском базаре за две цены. Точнее, не он нашёл — помогли местные мальчишки, сразу углядевшие озабоченного офицера и предложившие свои услуги:

— Эй, командон, щто нада?!

Борис объяснил, и мальчишки обернулись мигом. Правда, рижских кассет они отыскали всего семь штук, остаток доложили московскими, зато со шпротами был полный порядок — рижские, свежие, денег хватило аж на девять банок.

Ну и на две литровые бутылки «Особой». Это само собой, это как положено.

А ещё Глинский зашёл на почту и позвонил матери. Дома её, конечно, не оказалось, и он набрал рабочий номер, моля про себя, чтобы мама оказалась на месте. Ему повезло.

— Мамуль, привет, как ты?

— Ой, Боренька… сыночек! Ты откуда?

— Мам, я из Ташкента звоню. Я туда-обратно прилетел, бумаги кое-какие доставить поручили.

— Ой… Боренька, сыночек… Как ты? Я уж извелась вся, который день места себе не нахожу, всё сердце о тебе изболелось, всё мне казалось, что ты где-то рядом и весточку подашь… Вот как чувствовала… А отец-то не верил, развела, говорил, бабьи охи…

— Мам, как папа?

— Да нормально, сыночек, давление, правда, прыгает, ну так это давно уже. Он же, ты знаешь, неугомонный у нас… Лучше скажи, как ты? Надолго ли в Ташкент?

— Нет, мам, сегодня же улетаю. Ты не думай, у меня там всё нормально. Я же писал — я в Кабуле, при штабе. У нас спокойно.

— Сыночек мой, береги себя, я уж не знаю, как за тебя Бога молить.

— Всё в порядке, мама, главное — вы не болейте.

…Весь этот короткий разговор, и особенно уже когда была повешена трубка, Борис мысленно ругал себя последними словами: всё со своими «Любовями» разбирался, а мать — самого дорогого и родного человека — оставил «на потом»…

В Тузель Глинский добрался на русском частнике, не взявшем с офицера ни копейки. Как только Борис зарегистрировался, прозвучала команда:

— Офицерам — прапорщикам — служащим строиться! Достать паспорта-предписания! Багаж — на проверку!

Был солнечный ташкентский день. Только изредка накрапывал дождь…

В Кабул Глинский прибыл в смятённых чувствах и с повинной головой. Он думал, что его все подряд обольют презрением, а потом сотрут в порошок. Но всё оказалось не так уж и страшно. Ермаков лишь глянул в невесёлое лицо Бориса и только рукой махнул.

— Кто тебя отпускал — тому и докладывай. Шпроты-то привёз?

— Вот, девять банок.

Наутро Глинский отправился в разведотдел, прямиком к Челышеву. Отдал кассеты, доложился, после этого сдачу отсчитал. Подполковник молчал, выжидающе глядя на опоздавшего из отпуска офицера. Глинский почувствовал себя школьником, подглядывавшим за девчонками в физкультурной раздевалке и пойманным учителем. Под насмешливым взглядом Челышева Борис начал нести какую-то ахинею, дескать, опоздал, потому что в Ташкенте чужую «гражданку» занимал, а по возвращении из Москвы не сразу нашёл хозяина. Интеллигентный Андрей Валентинович хмыкнул и совсем неинтеллигентно сказал:

— Не пизди.

Глинский сразу заткнулся. Челышев насмешливо вздохнул:

— Это ж надо столько лет посвятить военной разведке и правдоподобно врать не научиться. Хоть бы придумал что-нибудь оригинальное — из уважения к профессии. На моей памяти уже пятеро опоздавших не могли владельца «гражданки» найти. Просто профессиональная деградация какая-то.

— Что тут придумывать? — промямлил Борис. — Я просто… Мне очень стыдно, товарищ подполковник.

— Стыд — не соль, глаза не выест. Ладно, Боря. На хама ты вроде не похож… Случилось, что ли, чего?

Глинский вздохнул и рассказал всё как было.

Андрей Валентинович выслушал, закурил свое неизменное «Руно» и коротко резюмировал услышанный рассказ:

— В общем, никто не дал, кроме бывшей жены. Действительно, драма. Но ты знаешь, бывает и драматичнее. Так что подотри слюни и иди служить дальше. Ясно?

— Так точно, — обрадованно вскинулся Глинский, поняв, что прощён. Он повернулся кругом, но Челышев сказал ему в спину:

— Да, вот ещё… к сроку на отпуск добавь ещё две недели. Это от меня лично. Понял?

— Так точно, понял.

— Вот и молодец, что понял. А ещё месяц добавь — это уже от генерала.

— Так точно, товарищ подполковник…

В Афгане, вообще-то, бюрократией не заморачивались. Если офицер ничего уж такого, особенно «военного», не отчебучивал — его просто «вздрючивали» по-свойски и снова включали в дело. А уж разведка-то и подавно не жаловала уставную формалистику…