Роман Кожухаров - Умри, а держись! Штрафбат на Курской дуге

Демьян с трудом опустился на землю и тут же принялся перематывать грязную, набрякшую обмотку. Делать это приходилось практически на ощупь. С трудом шевелились пальцы, озябшие, занемевшие от ремня винтовки и лямок «сидора» – вещевого мешка. Да к тому же эта тянущая, нестерпимая боль в ноге, от которой едва сдерживаешься, чтобы не застонать.

Вот почему в лесу идти стало чуть легче. Руки и тело сквозь шинель ощущали плотный ковер из мха и палой, слежавшейся за зиму листвы. От боли в ноге и шума в голове, от голода захотелось упасть на спину и тут же заснуть. Желание это было таким неодолимым, что Демьян еле нашел в себе силы, чтобы побороть его. Хотя какие тут силы. Все свои силы он оставил на марше.

Рядом повалился Зарайский. В полутьме было слышно только, как сипят, будто простреленные мехи баяна, его легкие, жадно втягивая холодный апрельский воздух.

– Вот ить, чертова поклажа… – наконец, едва отдышавшись, прохрипел он. – Такую тяжесть на плечах переть, а на зуб положить неча…

Вещмешок и у Демьяна был нелегкий. Перед маршем им выдали каждому по нескольку пачек винтовочных патронов, гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Бывалые удивлялись такому изобилию, с тревогой предполагая, что означает это одно: поведут их всех в последний бой. Отчасти подтверждением этому являлся тот факт, что на фоне небывалой щедрости службы вооружения начпрод оказался до безобразия скуп.

Посланцев из взвода Коптюка помощник начпрода Мурзенко завернул назад, с привычной уже для всех неприветливостью пробормотав, что на марше будет легче топать, а сухой паек раздадут на марше.

Зарайский, включенный замкомвзвода в эту делегацию и слышавший слова старшины собственными ушами, всю дорогу приглушенно их цитировал, обильно приправляя смелыми, эмоциональными высказываниями. Теперь, на привале, его глухая ругня обрела второе дыхание.

– Нет, ты представляешь?.. Легче топать ! А какого ляду мне тогда бутылки эти сдались? Всю спину мне истыкали, едрена кочерга…

Холодная ночь огласилась новой порцией возмутительных междометий.

– Остынь ты, Сарай… – раздался низкий прокуренный голос, откуда-то из-за спины Гвоздева.

В этом хриплом басе проступали явные признаки нарастающего раздражения.

– Хватит тут скулить… – добавил хриплый. Демьян узнал голос Потапыча. – Не ты один без маковой росинки…

– Так я о том же… – не унимаясь, подхватил Зарайский, однако уже без только что плескавшегося в нем шумного гонора. – Что без росинки…

– Да уж наш Сарай как начнет подвывать, хуже немецкого «ишака» по нервам бьет…

– Это кто там такой умный?! – с вызовом откликнулся Зарайский, но его тут же перебил Потапыч.

– Хорош звенеть. И в самом деле – трещотка… Ты радуйся, что в мешок хоть что-то тебе сунули. Хоть будет с чем на фашиста идти…

– Верно Потапыч говорит… – откликнулся молодой голос, скорее всего принадлежавший совсем еще «зеленому», но неугомонному «переменнику» Романькову. – А не то, что с голыми руками – За Родину!..

– Не вижу повода для радостных запевов… – глухо проговорил другой, неопознанный Зарайским. – Не к добру нас нагрузили… Чувствую: быть заварухе…

– Ты свою чую при себе держи и не каркай попусту…

– Да на пустой желудок…

– На пустой желудок – оно здоровее За Родину в атаку бежать… В полные кишки пуля попадет – сразу каюк… Сам видел…

– Ладно, умники, про Родину немцу расскажете, во время рукопашной…

Путь батальона командиры проложили через перелески, в обход дорог и открытых участков местности. Едва затрагивали поля и луга, заросшие густыми, похожими на гигантских ощетинившихся ежей осинниками, и опять, при первой же возможности, уводили колонну на опушки разбросанных то тут, то там лесных островов и целых массивов. Но и эти, по касательной пересекавшиеся, луговины давались непросто.

Земля, впитавшая талый снег, на деле оказывалась пространством липкой, тягучей грязи, которому не было видно конца и края. С каждым шагом ботинки обрастали липкими комьями, превращаясь в неподъемные кандалы. А тут еще замкомвзвода гонит вперед, не давая роздыху. Открытый участок, мол, нужно преодолевать как можно быстрее.

Дважды по пути Демьян терял свою обувку и в заполошном испуге принимался шарить руками в грязи, на ощупь отыскивая свои на размер больше, в сборно-пересыльном пункте выданные взамен офицерских сапог, ботинки. Движение взвода стопорилось, и за спиной нарастал глухой ропот ругани и чертыханий. Громко разговаривать на марше категорически воспрещалось, впрочем, как и пользоваться всеми видами осветительных средств. Строжайшее соблюдение маскировки. По пути увязали и другие, и тогда низко над землей, как сырой утренний туман, стелилась пелена тихого, но отчаянно отборного мата, и все повторялось опять. И тогда уже Демьян останавливался, глубоко, облегченно дышал, понемногу переводя дух, одновременно глухо и смачно ругаясь.

Во взводе перед маршем было много разговоров о бойцах стрелкового полка. Накануне немцы накрыли во время такого же ночного перехода, по пути к передовой. Подвели пехоту недостаточные меры маскировки. Колонну засекла вражеская «рама». Данные с самолета-разведчика тут же поступили минометчикам и артиллерии, и они засыпали двигавшуюся вдоль опушки леса колонну целым градом мин и снарядов. Боеприпасов фашисты не жалели. И с системой оповещения и разведкой у них все было в полном порядке. Так что оставалось одно – не орать, не пользоваться кисетом и ползти почти на ощупь сквозь непролазную чащу.

Это был первый привал за несколько часов, которые прошли с момента их выдвижения из окрестностей деревеньки. Колонна проникла в лес, и, несмотря на то что покров стал для ходьбы удобнее, идти легче не стало. Чаща становилась все непролазнее. Ветки хлестали по лицу, колючки царапали руки, лицо, сукно шинели, сучья цеплялись за винтовку. Демьян уже едва успел ухватить сбитую веткой шапку, и потом вынужден был придерживать ее правой рукой, левой пытаясь предупредить хлесткие удары встречных веток.

Прогнозы фельдшера, две недели назад наспех обработавшего ему рану на перевязочном пункте, подтвердились: царапина на ноге оказалась не такой пустяковой. Уже какая по счету неделя пошла, а нога никак не хотела заживать: рана гноилась, зудела, а если приходилось бегом или долго топать, то рубец начинал будто огнем гореть и из него сочилась бесцветная жидкость, от запаха которой воротило.

Боль – нестерпимая, только зубы стискивай, чтоб не закричать. Ранило его осколком авиабомбы. Свои же сбросили. Низко, прямо над головами, прошла тройка истребителей, как раз в тот момент, когда немцы формировали группу взятых в плен возле проволочных заграждений фашистских траншей.