Коллетив авторов (под редакцией Г. И. Василенко) - Окопники

Ковыли, ковыли…
И дороги в пыли.
И летят
в ковылях
эскадроны вдали.
Скачут к счастью бойцы.
И клинки их остры.
А ночами горят
золотые костры.
И горят два костра,
два костра по ночам в двух огромных,
в двух синих глазах трубача.
Что он видел
в семнадцать мальчишеских лет?
Видел алый закат,
видел синий рассвет.
Перекоп да Сиваш,
речку Дон да Ростов,
да вот это
горячее пламя костров, да девчонку,
что пулей убили в селе.
Вот и все,
что он видел
на этой земле.
От костра поутру
разлетится зола.
Может, завтра
его самого
из седла
выбьет жаркий, свинец.
И настанет конец.
Все свинцу безразлично.
На то и свинец.
И с горячей
кровавою струйкой на лбу он прошепчет:
— Трубу… подберите трубу…
Но промчатся товарищи
в сизом дыму.
Только конь одинокий
вернется к нему.
Будет тихо вокруг.
Будет облако плыть.
Будет ласковый ветер
вихры шевелить.
Да труба
будет ярко на солнце гореть.
И хотела б запеть,
да не сможет запеть.
Но пока еще жив он.
И жив его конь.
И обнявши коня,
он глядит на огонь.
И взлетают,
и мечутся
искры в кострах.
И горят два костра
в его синих глазах.
И гряду щее счастье
мерцает вдали.
И склоняются
в лу нной дали
ковыли.

О чем глаза твои молчат?
О чем сирены мне кричат?

Дымится дальняя дорога.
Срывает с отчего порога.
Туда,
где горько — солона взлетает
до небес волна.

Туда, туда зовет война.
Веди меня, война святая!
Судьба десантная, крутая.
По тысяче морских
путей навстречу
тысяче смертей.

Утрами,
глядя сквозь туманы, скажи,
о чем грустишь ты,
мама?
Меж Севастопольских руин о
Родине поет твой сын.
И видит он в далеком доме печаль
в глазах твоих бездонных,
страданье горестной любви.
Дождись, родная,
Доживи.

Я возвращусь однажды утром,
когда в саду туманно, смутно,
когда калитка заперта.
Роса прохладна и чиста…
… Смерть по пятам идет за нами.
Но я шепчу, идя сквозь пламя,
губами в соли и крови:

— Дождись, родная,
Доживи.

Я не забуду никогда
того веселого солдата.

Тогда над ним еще не встал
до неба
обелиск.
В освобожденном городке солдат
звонил из автомата.

Монета падала, звеня.
Скрипел, вращаясь, диск.

Как уцелел тот телефон,
я до сих пор не понимаю.
Меж выбитых
трамвайных рельс,
среди столбов кривых
в фанерной будке без стекла
гудела трубка,
вызывая
того,
кого уже давно,
быть может, нет в живых.

Он в трубку дул, кричал «Алло?!»
Потом опять бросал монету.
И снова номер набирал.
И снова в трубку дул.
Потом он сам себе сказал:
— А, черт! Наверно, дома нету.
—
Повесил трубку и пошел.
И за угол свернул.

А я стоял среди руин,
где пронеслись лихие беды.
И как на чудо я
глядел на этот автомат.
И я запомнил навсегда и улицу,
и будку эту, и цифры
номера того, что набирал солдат.

Еще над городком свистя,
по черным стенам били пули.
И штукатурку осыпал
пустой разбитый дом.
Солдату
в будке бы стоять и звать
кого‑то, в трубку дуя.
Но за угол свернул солдат
И рухнул за углом.

…Давно отстроен городок.
В нем свежесть гроз
и крон зеленых.
И стаи белых голубей
над крышами парят.
Трамваи красные звенят.
Девчонки
в будках телефонных
о чем‑то,
весело смеясь,
с парнями говорят.

В стекло монеткой постучу.
Войду.
Закрою плотно двери.
И цифры наберу.
Их — пять у номера того.
Как на другом конце земли,
поднимут трубку и ответят:
— Алло…
А после помолчат и спросят:
— Вам кого?..

Как в карауле, стынут обелиски.
Над ними кроны юные шумят.
И каждый камень здесь — в Новороссийске
Хранит шаги матросов и солдат.

Они погибли — кто в волнах, кто в ДОТах.
А камни поседевшие молчат.
И каблучки девчушки беззаботной
по ним сегодня весело стучат.

Где шли бойцы угрюмыми рядами,
где бушевали смерть, война и страх,
она идет с весенними цветами,
с улыбкою на молодых губах.

Ей только что исполнилось семнадцать.
Она любима. Счастья не отнять.
И стоило за это жить и драться.
И стоило за это умирать.

… А над городом нашим навеки
умолкли
сирены.
Бродят звезды
в кустах одуряющей майской сирени.
Сад бушует вовсю.
А хозяин?
Схоронен в Польше.
А вдове — двадцать три.
Двадцать три ей,
вдове.
И не больше.
С девятнадцати лет ей не спится, вдове.
С девятнадцати лет.
Мужа нет навсегда.
И ни сына,
ни дочери нет.

В сад выходит она,
в эти лунные синие тени.
Бродят звезды в кустах
одуряющей майской сирени.

Прислонится к стволу
расцветающей яблони белой.
За забором соседи гуляют.
Хозяин вернулся с победой.
За забором соседи гуляют.
И песни поют.
Так и надо.
Он вернулся домой.
С боевою вернулся наградой.

Проскрипит за спиною
калитка.
Соседка войдет к ней, хмельная.
Молча к ней подойдет.
И обнимет.
И шепотом скажет:
— Родная!..
Будут обе молчать.
Будут слезы им сдавливать
горло.
А потом разревутся от горя и счастья,
от счастья и горя.
И соседка вдову
в сад к себе поведет,
где пируют веселые гости,
где такие же яблони белые
и сирени такие же гроздья.
И войдут.
И притихнет бушующий
праздничный стол.
И нальют ей вина.
И не чокаясь, выпьют потом.
Подойдет к ней сосед, что вернулся сегодня
с войны.
И обнимет.
И слова не скажет.
Слова не нужны.
Кто‑то выступит с тостом.
И снова начнется веселье.
Все понятно соседям.
Но счастливы все же соседи.
А она будет молча сквозь слезы
глядеть на колени…
……………………………………..
Бродят звезды в кустах одуряющей
майской
сирени…

Этой матери горе,
как горе родимой земли.
Я не видел ее
и при жизни знаком с нею не был.
Но не дождь в этот день на ладони мои —
это слезы ее
на ладони мне падают с неба.
В это небо гляжу я и
собственных слез не сотру.
Даль степная открыта,
и ветер мне в грудь ударяет.
Но не травы шумят на
привольном кубанском ветру.
Это шепот ее имена сыновей повторяет.
На просторах моих, не забывших побед
и утрат, прогудят ли деревья,
волна ли, рыдая, плеснется,
это голосом мамы погибших
за счастье солдат окликает земля
всех, кто больше сюда не вернется.
Кто за Родину пал,
тот живым остается в веках.
Не напрасно к знаменам
они припадали губами.
И не клин журавлиный
сегодня плывет в облаках.
Это девять ее сыновей
пролетают над отчей Кубанью.