Алексей Ивакин - Прорвать Блокаду! Адские Высоты

Следующее – Жуков был талантливым генералом, и это нельзя отрицать. Он прекрасно понимал, что после падения Ленинграда у фон Лееба развязаны руки для удара в московском направлении. И понимал, что это понимают немцы. Откуда он мог знать о внутренних конфликтах между ОКХ и ОКВ, между вермахтом и Гитлером, между самими генералами? Для Жукова образца сентября сорок первого немецкая машина монолитна. Большей глупости, чем блокирование Ленинграда, немцы не могли придумать. Жуков об этом и подумать не мог.

– Тоже… Логично… – хмыкает Андрей.

– Теперь по поводу армии Кулика. Бутылочное горлышко только-только образовалось. Местность тут, сам видишь, аховая – болота, болота, болота, в которых теоретически невозможно просто так закопаться. Оборону тут приготовить – дело не одного месяца. Согласен?

– А то! Еще плеснуть?

– Давай. Дальше поехали… Естественное решение, которое возможно в этой ситуации, – сбить немцев, не успевших закрепиться в выступе. Что, собственно, Кулик и пытается совершить. Но делает это по-босяцки. Вместо одного мощного удара – два по расходящимся операционным линиям.

– Это как? – не понял Буденный.

– Это когда твоя правая нога к жене домой идет, а левая – к девкам.

– А-а-а. И что дальше?

– Двести восемьдесят шестая стрелковая дивизия идет на Мгу, через эти места, и натыкается там на двенадцатую танковую дивизию немцев. Разницу между советской стрелковой и немецкой танковой надо пояснять? Это юго-западная операционная линия. Левая нога, так сказать. На северо-западной линии – наступление триста десятой и сто двадцать восьмой дивизий в направлении Синявино. Правая нога. Да, прорвать было можно. При условии оголения других участков фронта. Вопрос – каких именно, если ты, Еж, как командующий, уверен в предстоящем штурме?

– Да хер его знает, – чешет репу Еж.

В это время Мать разгоняет своих бойцов умываться и спать.

Мы зачем-то молчим.

Сидим за самодельным столом и смотрим – как дети разбегаются по спальным местам.

Да какой там разбегаются? Расползаются…

Устали за день.

А мы по последней и тоже спать.

И последняя мысль бьется в голове – как же они тут воевали?

А утром мы собрались на работу. На настоящую работу. Не такую, как дома. Дома – там мы работаем, чтобы жить. Здесь мы работаем – для того, чтобы совесть была чистой. Не все так думают. И все так не говорят. Слишком это пафосно звучит, я знаю. Но мне надоело прятать себя под броней цинизма. Я слишком сед, для того чтобы врать. Времени-то все меньше и меньше. Поэтому надо успеть сказать правду. И делать то, что ты считаешь должным. Считайте это пафосом. Мне наплевать.

С одной стороны – мы живем не будущим, но прошлым. Это страшно. У нас нет будущего. У нас только прошлое. С другой стороны, у многих и прошлого-то нет. Только сегодня. Только «здесь и сейчас». Так и меня когда-то учили на факультете психологии – «живи здесь и сейчас». С точки зрения психолога, это, может быть, и правильно. С точки зрения меня – нет. Потому что человек тем и отличается от зверя, живущего в его душе, – он помнит прошлое и делает будущее. Быть зверем – легко. Быть человеком – тяжелее. Но к этому надо хотя бы стремиться. Иначе всем нам каюк.

Если бы не эти бойцы, которых я пойду сегодня искать, – мы были бы рабами третьего рейха.

Если бы не эти бойцы, я стал бы потреблядью, живущей ради очередного ломтя хлеба повкуснее, телевизора побольше да авто понавороченнее.

Они воюют до сих пор. Воюют за меня. За мою душу…

– Леха, опять книгу сочиняешь? – мощный удар в плечо едва не уронил меня с бревна, на котором я сижу и курю, бездумно глядя на пеплом подернувшиеся угольки утреннего костра…

– Блин, Юди! Я чуть сигарету не сожрал из-за тебя!

– Чего сочиняешь-то?

– Ничего.

Я не соврал. Я не сочиняю. Я вижу костер, морщась от сизого дыма. Я вдыхаю ароматный запах кофе с водкой. Я слышу кукушек, отсчитывающих минуты и часы до домовины тем, кто поливал огнем и кровью речку Черную, урочище Гайтолово, ЛЭП, Синявинские высоты… Кукушка, кукушка, сколько я в этот раз бойцов подниму? Молчит, сволочь…

– Жень, куда идем?

– Белоснежка, ты с нами, что ли? – кричит Дембель, старательно упаковывающий в разгрузку свои причиндалы – нож, лопатка, фонарик, аптечка, фляжка, тушенка. Зачем фонарик? А ни за чем. Темнеть тут начинает аж в десять вечера. А сейчас девять утра. Неужели не вернемся до темноты? Да, конечно, вернемся. Но фонарик взять надо. Потому что Поиск не прощает разгильдяйства. Уходишь на час? Возьми еды на сутки. Сколько раз бывало, когда бойца находили перед тем, как уже время идти в лагерь. И любой поисковик – нормальный поисковик – никогда не уйдет с раскопа, пока не поднимет последнюю махонькую косточку. Ох и орал как-то Еж на Риту, когда она с детьми как-то пришла в час ночи.

И принесли они тогда трех бойцов. В темноте просеивали на ощупь землю. Искали. Дособирали. Утром, когда вернулись на место, чтобы поставить крест ребятам из сорок второго, снова перебрали землю – тяжелую, глинистую. Не нашли ни одной косточки.

И медальон тогда не нашли.

– С вами, Дембель! Куда ж вы без меня-то?

– Без тебя-то? За водкой и по бабам!

– Ну, тогда я точно с вами!

– Дед, – кричит Еж, проверяя рации. – Тебе-то куда по бабам, ты же седой и старый!

– Старый конь, он, детка, борозды не портит, – важно говорю я.

– И глубоко не вспашет, – меланхолично говорит Ритка, заполняя очередной акт эксгумации.

– Что, Рита, и твою борозду Дед глубоко не вспахал? – замирает Еж, изображая удивление.

– Как и твою… – так же меланхолично отбривает Мать.

Еж аж закашлялся.

От смеха.

Вот так у нас всегда. Не подначишь – не поешь.

От души я ему врезаю по спине. Чтобы больше не кашлял.

– Куда идем, Еж?

– Да вот, думаю на Квадратную.

Квадратная поляна…

Страшные там были бои. Очень страшные. Впрочем, как и высота «Огурец», как и «Невский пятачок», как и весь Ленинград.

Кстати, странно… Я этот город называю или Питером, или Ленинградом. Санкт-Петербургом только в кассах вокзалов.

– Туда, где вы в прошлом году нашли штугу.

Штуга – «STUG-III». Немецкая самоходка. Ее прямым попаданием на куски. Ствол мы тащили вшестером два часа километр до дороги. А там загрузили на зыкинский «Соболь». А потом привезли в Киров, где он и валяется сейчас в музее. Посетители нашего музея непременно пинают эту дуру. Правильно и делают.

У меня, внезапно и резко, начинает болеть голова. Странно, обычно в лесу голова у меня не болит. Это дома бывают приступы – остаточные явления инсульта. И снимают их, как правило, либо цитрамон, либо алкоголь. Либо и то, и другое. В лесу ближе алкоголь. Он за пазухой. Во фляжке.