Сергей Михеенков - Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»

– Танки? Спросите его, они подтягивают танки?

– Да, товарищ старший лейтенант, он говорит, что второй эшелон их наступления составляет Девятнадцатая танковая дивизия. Дивизия состоит из танкового полка, двух моторизованных полков, одной моторизованной бригады. В дивизию также входит артиллерийский полк, мотоциклетно-пехотный батальон, противотанковые части и другие подразделения. Танковый полк насчитывает около ста машин различных модификаций, в том числе «панцер-два», «панцер-три» и «панцер-четыре». Последние два типа составляют основной костяк танкового полка. Панцер-гренадерские подразделения посажены на бронетранспортеры, грузовики и другую технику и обладают высокой маневренностью и огневой силой.

– Спроси, где они собираются делать прорыв?

– Этого он точно не знает. Но готов рассказать о других подробностях.

– Да, так оно, в гриву-душу… Кому охота умирать? А, Хаустов? Еще поживем? Как вы думаете?

– Если противник введет в дело танки и мотопехоту…

– Пока у них два танка и один бронетранспортер. Если немец не брешет. – И тут же, выглянув в глубину траншеи, распорядился: – Морозов, возьми у Платонова винтовку и срочно отведи пленного на разъезд. Сдашь коменданту. Передашь вот эту записку. Автомат и запасные диски оставь. И срочно! Понял? Немца хорошенько свяжи. И гранату с собой возьми. Давай, действуй. А вы, Хаустов, пока останьтесь.

Отправляя в тыл пленного немца, Мотовилов надеялся, что там, в штабе дивизии или армии, смотря куда немец попадет в этой кутерьме и неразберихе, допросят его и быстро сообразят: роте нужна подмога. Или, если рота уже списана как неминуемая, так сказать, плановая потеря, что для армии – капля в море, на угрожаемый участок в любом случае вышлют хотя бы батальон с мало-мальским усилением.

Пленного оберефрейтора увели. Бойцы провожали его мрачными, настороженными взглядами. Переговаривались:

– Куда его?

– В тыл, наше сало жрать.

– Да ну, Морозов в ров повел.

– Сразу надо было…

– Одеколоном пахнет.

– А ты думал! Поглядим, Сидоренок, чем ты после боя запахнешь!

В ячейках послышался смех. Приглушенной невеселой волной, он пролетел по траншее и тут же иссяк.

– Мне младший политрук Бурман говорил, что вы профессор, преподаете в университете. – Мотовилов посмотрел на Хаустова, потом в бинокль, прошелся по кромке, отделяющей поле и дальний лес за речкой, отыскал серые бугорки своих бойцов, полчаса назад расстрелянных из пулемета мотоциклистами, и некоторое время рассматривал их. Ему вдруг показалось, что один из них шевелится. Нет, вряд ли, в следующее мгновение подумал он и сказал: – Однако в вас чувствуется бывший военный. Чем ближе противник, тем явнее он в вас оживает.

– Возможно.

– Вы – человек с прошлым.

– Все мы, товарищ старший лейтенант, не без прошлого.

– А ведь один из них еще живой. – И Мотовилов протянул бинокль Хаустову. – Вон, видите, где разведку расстреляли, трое лежат. Один сюда ползет. Или мне кажется. Глаза слезятся, устали.

Хаустов вскинул бинокль. Сумерки уже закрывали даль. В окулярах бинокля они еще сильнее сгущались. Хаустов уже ничего не мог разглядеть. Он вернул бинокль и сказал:

– Я бы на вашем месте, товарищ старший лейтенант, послал туда людей. Чтобы проверили, нет ли там раненых, которые нуждаются…

– Вы воевали в ту войну? – перебил Хаустова ротный. – Молчите. Я бы на вашем месте тоже больше помалкивал. По тому, как вы держали бинокль, можно понять многое. Так воевали или нет? Уверен, что не в Красной Армии. А, ваше благородие? Ладно, идите. Только смотрите, боец Хаустов, если что, в гриву-душу, собственноручно… – И Мотовилов похлопал по тяжелой кобуре ТТ.

– Это вы напрасно. Я на фронт пошел добровольно.

– Ладно, Хаустов, поговорим после боя. Вон, посмотрите, идут. Недолго ждали. – И, опустив бинокль, крикнул: – Рот-та! Приготовиться к бою! Командиры взводов ко мне!

Там, в конце сжатого поля, куда уходила дорога, по которой сюда пришли и они, оседлавшие, как пишут в боевых донесениях, стратегически важную коммуникацию, а попросту проселок, показалась голова колонны.

– Хаустов, – окликнул Мотовилов Хаустова уже в спину, – вы о нашем разговоре… И о том, что немец рассказал, тоже помалкивайте. Не надо этого людям знать. О наличии у противника танков и прочее…

Хаустов кивнул.

На душе у Хаустова было смутно и легко одновременно. Вот он, бой, уже коснулся его своим жестоким в своей неизбежности ветром. Вот он, противник, который отнял у него сына и который угрожает его жене, внуку, невестке, Москве, родной земле и всему тому, чему он служил всю свою жизнь. Хаустов протискивался по узкому ходу сообщения, помогая себе руками. Он спешил занять свою ячейку, которая без него пустовала, и думал только об одном: только бы не получить дурную пулю до начала боя. Когда-то давно, еще в тех окопах и в ту войну, в первые же минуты боя близ города Станислава в Восточной Галиции, когда их полк еще молчал, изготовившись, стоявший рядом с ним в траншее хорунжий из конной разведки получил пулю в лоб. Нет, нельзя умирать, не дождавшись схватки. Дожить, схватиться, а уж потом… Там – на чью сторону Бог укажет.

– Глебушка, – сказала ему жена на вокзале, – ты только не забывай менять носки. Береги ноги.

– Конечно, Маша, конечно, – как мог, успокаивал он жену, стараясь уже не дотрагиваться до нее, потому что прощания и объятия были позади, началась уже новая страница его жизни, война, поход, и обо всем, что окружало его до этого, предстояло забыть. Он знал, что такое война и что такое оставлять где-то за спиной любимого, родного человека.

1916 год. Юго-Западный фронт. Атака под Станиславом, за которую он, прапорщик лейб-гвардии Финляндского полка Глеб Фаустов, был удостоен серебряной медали «За храбрость» на Георгиевской ленте. Часто потом, да и теперь, по прошествии многих лет, будоражила его память та атака, в которой слились воедино и отчаяние, и страх, и лихость. В развернутом строю шли под звуки полкового оркестра. Офицеры в первой шеренге, с солдатскими винтовками. Рядом боевые товарищи, с кем вместе прибыл на фронт из Александровского училища, слева – Гриша Бородин, а справа Эверт фон Рентельн. Немец по отцу, Эверт считался самым храбрым из них. Эверт тоже получил за ту атаку «За храбрость» и повышение в звании. А в феврале следующего года он, спрятав ту медаль за подкладкой сапога, ехал в Первопрестольную в общем вагоне, и какой-то человек в бобровой шапке, внимательно глядя ему в глаза, сказал: «Вы бы, братец, погоны-то сняли. А то товарищи их вам гвоздями к плечам прибьют…» Погоны он снял, ночью, когда все уснули, вышел в тамбур покурить, отстегнул их от шинели и выбросил в окно, в моросящую снежной крупой темень. Сколько таких погон тогда замело снегом на пути к Москве и Петрограду, Смоленску и Киеву! Вот где погибал русский офицерский корпус. В тех ночных эшелонах к столицам. Это были поезда отречения.