Борис Витман - Шпион, которому изменила Родина

Мне пришла в голову простая мысль: для надежного и быстрого отделения угля от породы использовать различие их удельного веса. Попадая в резервуар с плотной жидкостью, более тяжелая, чем уголь, порода будет оставаться на дне. Применив метод флотации, можно обеспечить непрерывный процесс очистки… Вот тут и началась обычная волокита.

Желание распроститься с шахтой подтолкнуло меня на дерзкий шаг. И даже шантаж. Я заявил, что вынужден буду обратиться к руководству комбината или в Москву, поскольку уверен, что внедрение моего предложения в масштабах страны даст огромный экономический эффект и что препятствие внедрению может быть расценено как волокита или еще хуже… Я вел себя так, как они вели себя каждый день и каждый час…

Тут реакция была мгновенной — я понял, что попал в цель. Используя замешательство начальника я предложил:

— Знаете, я устал и не буду настаивать на внедрении, если вы согласитесь отпустить меня…

Я ведь получил уже недавно категорический отказ и мало надеялся теперь на его согласие — начальство не любит менять своих решений… Но на этот раз он легко согласился… Ведь лучше ничего не внедрять и даже упустить одного специалиста, чем внедрять, мучиться, набивать шишки, — а прибыли и премии все равно уйдут наверх.

Мне повезло — гражданин начальник от меня отступился, а я выскочил из шахты на поверхность.

…Самые тяжелые испытания — фронтом, пленом, побегами, испытания расстрелами, одно из самых тяжких испытаний — изуверским следствием…

Разве этого мало?..

И очень много. И мало!

Есть еще кое-что… Это умение не поклониться черной силе никогда — это самое редкое качество, ценимое человечеством в веках. Когда не хватало примеров, их выдумывали

Никогда не поклониться низкой сущности, никогда не дать ей вое торжествовать, не дать ей отпраздновать свою победу над чистотой помысла и его воплощения.

Прошедшему все испытания в открытом бою всегда самым трубным будет пройти через испытания в смраде угнетения человеческого достоинства.

..Не тот, кто абсолютно чист и безгрешен, а тот, кто способен увидеть свою ошибку, устыдиться, стукнуться головой о стенки, покаяться и… снова выбраться из трясины на поверхность, снова преодолеть себя и провоз-мочь. Дар профессионального разведчика (не велика честь!), дар борца за свободу, борца против фашизма (таких было не мило): нам пришлось столкнуться и с самые худшим из худших исчадий — всей системой фашистского насилия у себя дома, в своей стране, в своем городе и, что самое страшное, в себе самом.

«Что было, то было!» Никуда не денешься…

Сегодня представляется яснее ясного, что поклон духовному врагу — это самое страшное и непотребное в человеческом бытии. Это равносильно поклону антихристу для верующего. И искупление тут должно быть мучительным и долгим.

Но конечный вердикт сможет вынести не фронтовик, не художник, не философ, моралист или политик, а зэк, прошедший весь ад этих унижений и выстоявший. Хотя и распятому на кресте или горящему на костре было, наверное, не легче…

Вся серия поклонов была необходима, может быть, в системе выживаний, но не она была стержневой. Выживанию способствовали и поднимали человека над обыденностью те люди, которые стояли насмерть, которые, даже приговоренные к смерти, не поклонились гаду.

Эти люди там, в глубоком заточении, дали такой пример безукоризненного поведения, который не мог исчезнуть. Это вам уже не разведка — это куда значительней и выше.

Торговать не зазорно, но нельзя торговать тем, что не предназначено для купли-продажи: душой не торгуют — это не товар, это сдача, поклон, согнутая спина перед охранником, паханом, гражданином начальником, насильником. Это признание, что им, всем вместе, удалось размазать тебя по тарелке, по столу, по стене, по полу, по забору. После такого падения человеку предстоит либо сгинуть в тартарары, либо подниматься с колен всю жизнь.

Мы, фронтовики, потому и попали в категорию привилегированно-презираемых людей этой страны, что, сразившись с германским фашизмом — и победив его, тысячу раз готовые в этой борьбе к смерти, вдруг возомнили себя не только спасителями мира (хоть и это гадко!), но и заслужившими право на отдых и квасную заносчивость победителя (куда уж гаже!). Мы не пошли дальше и не победили свое собственное исчадье — сталинско-бериевский комфашизм, во всех его звеньях и, что самое страшное, В НАС САМИХ!

Не победив его, мы стали носителями этой заразы, охранителями, пестователями — мы стали, по крайней мере внешне, реакционнейшей частью всей системы. (Я говорю «МЫ», чтобы не отделять себя от остальных, чтобы быть лучше понятым). Отказавшись от борьбы, мы поклонились худшему, что накопилось в этой структуре, и стали притворяться ее составной частью до гробовой доски!».

Постепенно, через написание этой книги автор подходил к покаянию и порогу искупления. Эта книга не оправдание, а рассказ, не допускающий снисхождений в мыслях, деяниях и поступках.

…Уповай и не бойся. Ветхий Завет. Третья книга Ездры. Гл. 6(33)

Странным предвидением (или предчувствием?) начался для меня этот год — в жизни вождя всех народов, Слава Богу, последний! Я увидел во сне его — Сталина, Совсем не того, что проникновенно-заботливо смотрел со всех подретушированных портретов, с сильно увеличенным лбом, облагороженным овалом лица и притом не рябого.

Увидел я отлитую из золота статую. В величественном безмолвии — ибо всему, связанному с его именем, наверное, даже во сне, положено было быть величественным. Монумент неожиданно качнулся и рухнул, превратился в огромную кучу мусора. Я человек не суеверный. Но, зная последующие события, как тут не поверить в вещие сны? Впрочем, этому предвидению тогда я поверил сразу: уже несколько раз сны не обманывали меня…

Прошло совсем немного времени. Вот-вот должна была наступить весна, а ее приход в норильском лагере ждали особо нетерпеливо. И тут, как-то совсем неожиданно, замолкли сразу все громкоговорители зоны. Вообще они работали постоянно и безотказно, за что и были прозваны зэками «наждаком». Раздражал «наждак», — не меньше яркого света голой электролампы в камере. Как пытка.

И вот воцарилась тишина. Поначалу пугающая, но тут же рождающая непонятные предчувствия. Впрочем, молчание громкоговорителей было не таким уж долгим… Зазвучала траурная музыка: Чайковский, Бетховен, Вагнер, Скрябин… — Тянули время… Создавали настроение… Усилиями титанов пытались подготовить оплакивание грандиозного трупа. Одна мелодия сменяла другую, но, как ни странно, чем торжественнее и печальнее становилась музыка, тем легче и радостнее становилось на душе. Чувствовалось, что назревает, надвигается что-то значительное Тут же стала возникать невероятная по своим масштабам догадка. Но едва ли хоть кто-нибудь тогда смог решиться произнести ее вслух или даже до конца признаться самому себе… Это было бы слишком!..