Александр Проханов - Война страшна покаянием. Стеклодув

Опять он думал о незавершенной, грозящей срывом операции. Его агенты, под видом торговцев, уходили в Пакистан, в Кветту, где находились секретные базы, и американские советники обучали моджахедов новейшим средствам ведения войны. В Кветте под прикрытием работал драгоценный агент, доктор Хафиз, проходивший стажировку в Союзе, приславший бесценные сведения о караване со «стингерами», который должен был пройти сквозь пустыню, от одного колодца к другому. Через пустыню Регистан двигались караваны с контрабандным товаром. Навьюченные верблюды с «кассетниками» из Тайваня, дешевыми часами из Гонконга везли замаскированный груз итальянских мин, китайских автоматов, мобильные госпитали для воюющих отрядов. Доктор Хафиз сообщал, что караван «стингеров» мог выйти в ближайшие дни. Быть может, уже идет, оставляя в песках едва заметную с вертолета бороздку. Сведения Хафиза сверялись с другими, а те разнились, путались, наскоро обученные агенты не внушали доверия. Иные забирали вознаграждение и исчезали бесследно. Другие могли быть завербованными пакистанской разведкой, и их неверная информация должна была отвлекать Суздальцева от истинного маршрута, путать спецназу карты, расходовать впустую ресурсы и время. Пленники Гафар и Дарвеш, по утверждению Хафиза, были теми, кто должен был встречать караван у границы, вести его по безлюдной пустыни, переправляя на север, к Шинданту и Герату.

Самолет сипло взвыл, сбрасывая обороты винтов и выпуская закрылки. Кропил небо огненными брызгами «термиток», заходил на посадку в аэропорту Джелалабада. Суздальцев не покидал борт, не расстегивал лямки парашюта. Видел, как цепко, по обезьяньи, летчики спустились с трапа, принимали от встречавших какие-то бумаги, светили фонариком. Мутно виднелось здание аэропорта. Построенное американцами, арочное, белоснежно сверкавшее днем, сейчас, без единого огонька, оно напоминало гору грязного известняка. Блуждая лучами, к самолету катил грузовик. С него спустили три ящика. Сопровождавшие «груз 200», подсвечивая фонарем, читали на ящиках имена, сверяли их с теми, что значились в бумагах. Вновь стучали солдатские башмаки по аппарели, скрипел металл. Сквозь стеклянное окно из «барокамеры» Суздальцев видел, как новая партия ящиков потеснила тот, что погрузили в Баграме. Под Джелалабадом шли бои в районе гидроузла, и это могли быть потери последнего дня.

К летчикам подошли две продавщицы военторга, стали проситься на борт.

— Мальчики, подбросьте до Кандагара. Товар везем, — просила молодая, в мелких кудряшках, играя перед штурманом полной грудью.

— Нету, девочки, места. Если бы вы были в ящиках, тогда бы взяли.

— Возьмите, мы вам тушенкой заплатим.

— Нас от тушенки воротит. Нам бы чего-нибудь свеженького, что у вас под юбкой.

— Да там у них тоже тушенка, — заметил командир корабля, отворачиваясь от наседавших продавщиц.

Суздальцев подумал, что эти бойкие женщины, освещенные фарами военного грузовика, занесенные лихом к пакистанской границе, были, как и он, «деталями войны». Встроенные в громадный, слепой механизм, они промелькнут своими кудряшками, неразличимыми лицами, тенями, что отбрасывают на бетонные плиты, и навеки исчезнут из памяти. Их тени уже удлинялись, отклонялись в сторону, пропадали по мере того, как грузовик отъезжал от самолета. Последним, безнадежным усилием он старался спасти их от исчезновения.

В Хосте «Черный тюльпан» не садился, и это значило, что придорожные заставы, колонны «наливников», группы уходивших в горы десантников не несли потерь. Крылатый катафалк направлялся в Кандагар, чтобы в следующий раз непременно приземлиться в Хосте.

Мерно звенели винты, дрожала алюминиевая обшивка, по которой прокатывались медлительные волны звука. И если прислушаться, начинали мерещиться знакомые мелодии, будто музыкальная память входила в резонанс с металлической музыкой самолета. Вначале, под аккомпанемент моторов явился романс: «Средь шумного бала, случайно», и возникло лицо бабушки, которая приклонила свою седую милую голову к пластмассовому репродуктору и слушала любимого певца. Звуковая волна самолета настроилась на мелодию песни: «Помню, я еще молодушкой была», и он вспомнил почему-то осенние подмосковные леса, свою первую любовь, очаровательную девушку, с которой шел вдоль просеки с красными осинами, и из деревьев вылетали дрозды. Самолет снова плавно перешел на другую волну, и обшивка стала вызванивать: «Миллион, миллион алых роз». Вспомнилась пирушка с московскими друзьями, их бессмысленные счастливые речи, и кто-то, пьяный, восторженный, требуя тишины, произнес тост «за милых женщин». Самолет пропускал сквозь алюминиевый корпус одну за другой мелодии, и этот концерт, кроме него, Суздальцева, слушали те, кто был запаян в гробы.

В иллюминаторе стояла полная голубоватая луна, окруженная оранжевым кругом. Суздальцев, не мигая, смотрел на луну, на ее таинственную синеву, и казалось, самолет недвижно повис, прикрепленный к луне тончайшими нитями, и от этой мнимой неподвижности кружилась голова. Преодолевая магнетизм ночного светила, он начинал смотреть вниз, и совсем близко видел горные, покрытые ледниками хребты, которые медленно проплывали, переливаясь наледями, глазированным настом, голубыми лунными отсветами. Они были так близко, что их можно было тронуть рукой. Они казались огромными фарфоровыми сервизами, голубоватыми вазами, чашами, в глянцевитую поверхность которых были вморожены уснувшие метели, околдованные оползни, темные утесы. Это казалось галлюцинацией, лунатическим сном, который он видел, не закрывая глаз, и в его сновидения сквозь открытые зрачки залетали прозрачные духи, безымянные, струящиеся за самолетом видения. Ночной мир с луной и оранжевым кругом, и недвижный самолет, под которым кто-то проносит огромный поднос с сервизом, и он, сидящий с парашютом совсем близко от ящиков с телами убитых, — все это казалось изделием таинственного стеклодува. Тот тихо дул в невидимую трубку, выдувая и эту луну, и оранжевое, окружавшее ее кольцо, и самолет, в котором он, Суздальцев, грезил исчезнувшим прошлым и несуществующим будущем. Было невозможно заглянуть за пределы голубого сосуда по другую сторону бытия, чтобы увидеть лицо стеклодува, понять его таинственное ремесло. Понять, для чего он, Суздальцев, военный разведчик, находится на жестокой, не имеющей окончанья войне, а когда-то сидел с ногами в уютной качалке и слушал, как в соседней комнате тихо смеются мама и бабушка, и их смех — о нем, исполнен нежности и любви. И было чудесное время, бесконечно удаленная жизнь, когда он бежал по снежному полю на красных лыжах, и казалось, что это две деревянные лодки плывут по сверканию вод, и под лыжами ломались сухие, торчащие из-под снега цветы.