Владимир Першанин - Штрафник, танкист, смертник

Наконец показалась «тридцатьчетверка» Михаила Худякова. Догоняя нас, он жал по прямой, забыв все наставления о зигзагах во время атаки. Танк Худякова умудрился не только пролететь открытое место, но и выстрелить из пушки, а потом пулеметными очередями прижал к земле расчет 50-миллиметровой пушки. Эта «гадюка» с трехметровым стволом понаделала бы нам достаточно гадостей. Фогель, развернувшись, влетел через проем в яблоневый сад и раздавил орудие. Догнал и подмял корпусом одного, второго артиллериста.

Теперь нам оставалось спешить, как никогда. Мало того, что мы потеряли столько времени, заходя с фланга и выбираясь из оврага — нас уже хорошо слышали в поселке. Внизу горели еще два танка. Мы шли клином: я — впереди, Фогель и Худяков — метрах в сорока по сторонам. Выбрались из сада. Посреди улицы стоял без башни легкий Т-70 и мотоцикл. Рядом лежали несколько тел. Разведка нарвалась на засаду. Мы открыли огонь по окнам полуподвалов и подозрительным местам.

Нам ответили точным выстрелом. «Тридцатьчетверка» Павла Никифоровича Фогеля, опытного пехотинца и лучшего командира танка, застыла на месте. Неужели убит! Стрелял танк Т-4, который, уходя от ответных снарядов, исчез за стеной каменного амбара. Я нарушил сегодня столько инструкций боевого устава, что терять оставалось нечего. Главным было выяснить, жив ли экипаж Фогеля. Выпрыгивая, крикнул Лене:

— Прикрывай! Бей вдоль улицы!

— Щас я им, — отозвался Кибалка.

Подкалиберный снаряд прошел между шаровой пулеметной установкой и люком механика. Откинулись оба верхних люка. Сначала вылез Паша Фогель, потом потянул за собой заряжающего. Я перехватил руку, и мы вдвоем выдернули раненого парня. Он открывал рот, как рыба, онемев от шока и боли. Ступня и кусок голени болтались в облепленной кровью штанине. Когда мы опустили парня на траву, боль вырвалась наружу, и он завыл, как тяжелораненое, обреченное животное. Подбежал младший лейтенант из десанта, умело перехватил ногу ремешком повыше раны. Из люка вывалился механик-водитель. Половина лица была залита кровью, танкошлем изодран в клочья.

Танк уже горел, когда мы вытащили стрелка-радиста. Раскаленное жало подкалиберного снаряда — стрелы пробило ему грудь. Даже крови было немного. Она спеклась от страшного жара, а комбинезон на спине тлел. Мы успели отнести тела метров за двадцать, когда в танке Фогеля сдетонировали снаряды. Башню сбросило вниз. Пламя извилистым хищным языком лизнуло грушу, возле которой стоял танк. Вспыхнули ветки. Скрученные листья плясали в потоке пламени, недозревшие, мелкие груши падали вниз.

— Паша, я умру? — кричал заряжающий, вырываясь из рук.

Его прижимали к земле. При каждом рывке державшийся на сухожилиях кусок ноги подпрыгивал и мотался. Сквозь порванную штанину начинала сильнее течь кровь и торчал острый кусок кости. Механику-водителю перевязали голову, сплошь избитую мелкими крошками брони. Его спас танкошлем и то, что большинство осколков вошли в щеку, оставили от правого уха лохмотья. Хотя один человек из экипажа был убит, а двое тяжело ранены, это был еще не самый худший вариант. Раскаленный подкалиберный снаряд, прошивая броню, баки с горючим, моторное отделение, зачастую очень быстро вызывает пожар и не оставляет раненым времени покинуть машину. Я на себе испытал: достаточно раз-другой глотнуть дыма — и начинаешь терять сознание.

Пока занимались ранеными, батальон снова начал атаку. Нас догоняли две «тридцатьчетверки» третьей роты и цепочка перебегающих вдоль плетня пехотинцев. Я оставил Фогеля возле раненых, а сам вместе с Мишей Худяковым пошел на скорости к амбару, где прятался Т-4. Может, он уже ушел? Впрочем, вряд ли. Немцы не собирались отступать — это показывал и вчерашний и сегодняшний день. В перепаханной бомбами и тяжелыми снарядами деревне продолжали вести огонь уцелевшие танки и орудия.

— Миша, — передал я по рации, — бей фугасными по амбару, а я попробую подловить гада.

Рация Худякова что-то протрещала в ответ. Команду он понял. Фугасные снаряды принялись крошить амбар. Сползла жестяная, покрашенная охрой крыша. Самодельные крупные кирпичи из глины и соломы вылетали кусками по несколько штук. Внутри амбара что-то горело. Стены оказались довольно прочными. Худяков выпустил пару бронебойных снарядов, пробивших амбар насквозь. Улицу заволокло дымом и кирпичной пылью. Я тоже два раза выстрелил в клубящийся комок. Дальше все произошло неожиданно. Сбоку вывернулся небольшой бронетранспортер с решетчатым кузовом и 37-миллиметровой зениткой. Увлеченный охотой за Т-4 я прозевал его появление. Десантники открыли суматошную стрельбу из автоматов. Я успел развернуть башню и получил сразу пять или шесть небольших снарядов в лоб и гусеницы. Снаряд нашей пушки, выпущенный наспех, ударил в край борта, уложил кого-то из артиллеристов. Пока Леня перезаряжал орудие, я выпустил половину пулеметного диска, сбил прицел зенитной установки, а затем врезал в лоб машины фугасным снарядом.

Было обидно; если бы этот недомерок на колесах вывел из строя «тридцатьчетверку». Так оно и произошло. Снаряды не пробили лобовую броню, но вмяли шаровую установку курсового пулемета, надорвали гусеницу и исковеркали ведущее колесо. Повезло стрелку-радисту Степе Пичугину. Будь снаряд бронебойным, он бы вбил пулемет внутрь вместе с шаровой установкой, и тогда Степе бы крепко не поздоровилось. На войне — как в карты. Восьмизарядные обоймы зенитных автоматов набивались, как правило, снарядами разных типов. Степе достался осколочный, и броня его спасла, хотя ударило крепко.

Федотыч осмотрел гусеницу, колесо и весело сообщил, что надо вызывать ремонтников. Я понимал его хорошее настроение. В деревне творится черт знает что, кругом засады, противотанковые пушки. Ремонтники вряд ли поторопятся в эту кашу, а значит, минимум до вечера экипажу придется загорать. В бой не идти. Оставаться в горящем селе возле подбитого танка тоже не мед, но все же лучше, чем атака прямиком на снаряды.

Я связался с Таранцом. Командир роты приказал мне пересесть в оставшийся танк и двигаться к центру села. Я, командир взвода, был обязан воевать до последней машины. Мишу Худякова оставил вместе со своим экипажем и ранеными, которых набралось человек восемь. Помню, что двое — заряжающий и один из десантников, умирали на глазах. Десантнику вряд ли бы кто помог — ему пробило осколками в нескольких местах живот. Наверняка крупные осколки порвали внутренности. Заряжающего, из экипажа Фогеля, можно было попытаться вытащить.

Когда завел об этом разговор, младший лейтенант-пехотинец отрицательно покачал головой. Если эвакуировать, то обоих. Чтобы у десантников не сложилось мнение, будто мы заботимся в первую очередь о своих танкистах. Да и для эвакуации требовалось как минимум десять человек. По четверо на каждого тяжело раненого и двое бойцов для охраны. На войне часто приходилось совершать поступки, за которые потом переживаешь. Миша Худяков рвался со мной. Я занял место командира в его танке. Худяков решил, что я не доверяю ему.