Владимир Першанин - Штрафник из танковой роты

— Гонит сильно, — пробормотал он.

— Долей, — огрызнулся я. — Проверь соединения в маслопроводе и не вздумай в поломки играть. Сам видишь, что творится.

— Вижу, не слепой. Если у них такие пушки сильные, чего на рожон переть? Артподготовка нужна.

— Еропланы, бомбы, — скривил ему рожу Войтик — Ты же все равно за нашими спинами прячешься.

— У вас броня толще.

— Говорливый у тебя подчиненный, — сказал Князьков. — Пусть машиной занимается, а не языком треплет.

Грошев, недовольно бурча, полез в люк, а мы все глядели на горевшие танки. Они стояли почти правильной цепочкой, метрах в семидесяти друг от друга. На дороге показались две отставшие немецкие упряжки с гаубицами. Видимо, они пытались догнать своих. По ним открыли огонь. Размолотили обе. Несколько крупных лошадей-першеронов неслись по снегу, волоча обрывки упряжи. Но зенитки молчали. Ждали, пока мы вылезем на дорогу. Снова заработала рация. Князьков отвечал: «Есть!» — и что-то уточнял. Потом выбрался из танка, рассеянно глянул на меня и стал объяснять командирам взводов, где находятся немецкие орудия.

— БТ пойдут впереди, — неожиданно закончил он разъяснение предстоящего боя. — От вас шума меньше, двигайтесь на малом газу. Понял, Голик?

Наш взводный кивнул.

— А мы — следом. Идите под прикрытием деревьев. Как увидишь пушки, посылай связного. Сам в драку не лезь.

В эти минуты я понял, что это мой последний бой. Есть у человека предчувствие. Потом я вспомнил, что такое предчувствие испытывал и раньше. Оно не сбылось. Но когда это было? Я подошел к Войтику, который курил, сидя за рычагами.

— Ваня, если что, фамилию, имя знаешь. Красноармейский район Сталинграда. Напишешь в райвоенкомат, а там мой адрес найдут. Я ведь медальон выбросил.

— Брось, Леха, — начал было Иван, но я, отмахнувшись, пошел к своему танку.

Предчувствие сбылось лишь частично. Спустя четверть часа погиб со всем экипажем мой командир взвода, розовощекий младший лейтенант Голик. Снаряд врезался наискось, куда-то в переднюю часть, вырвал ведущее колесо вместе с гусеницей и подкрылком. Я шел в полусотне метров и хорошо все видел. Обломки железяк еще крутились в воздухе, когда второй снаряд ударил в основание башни, отбросив ее на трансмиссию. Взрыв превратил БТ-7 младшего лейтенанта Голика в месиво горящих обломков. Костя Осокин охнул, а Грошев круто свернул под прикрытие толстой сосны.

Зато я разглядел вспышку выстрела. Метрах в шестистах. Наш танк Князьков оставил за бугром и приказал стрелять в сторону вспышки навесным огнем. Эту науку я в училище не освоил, а в бою мы стреляли прямой наводкой.

— Корректируй огонь. Старайся отвлечь их внимание, — втолковывал Князьков. — А мы ударим с фланга.

«Тридцатьчетверки» ушли. Мы остались втроем. Я навел «сорокапятку» примерно на то место, где видел вспышку, приказал Косте быть наготове и стрелять по моей команде. Сам добежал до вершины бугорка.

— Огонь!

Разрыва снаряда я даже не увидел. Взяли поближе, и после четвертого выстрела увидел столб фугасного разрыва примерно в том месте, где стояла зенитка, а может, две или три. Со стороны это выглядело, наверное, смешно. После каждого выстрела я бежал к танку и корректировал прицел. Нам не отвечали, хотя мы выпустили тридцать с лишним снарядов. Зенитки не хотели себя обнаруживать, да и наши небольшие снаряды, выпускаемые наугад, вряд ли нанесли им какой-то урон. Но свою роль мы выполняли. Наш беглый огонь отвлекал фрицев. Снаряды взрывались, сбивая ветви и перерубая молодые деревья. Осколки сыпались градом. Потом открыли огонь наши «тридцатьчетверки». Я хорошо различал резкие хлопки их пушек. Вели огонь и орудия другого калибра, наверное, немецкие. Я приказал заводить танк

— Куда спешишь? — по своему обыкновению бурчал Грошев. — На собственные похороны?

Через десяток минут мы были на месте. Батальон разбил все три зенитки. Махины с шестиметровыми стволами, со щитами, крепились на четырех станинах и могли вести круговой обстрел. Снарядов на них братья-славяне не пожалели. 76-миллиметровые фугасные и осколочные снаряды «тридцатьчетверок» разнесли две зенитки на части. Вокруг лежали трупы артиллеристов и пехоты, прикрывающих батарею. Третья зенитка сохранилась более-менее, если не считать проломленного щита и выбитого откатника. Рядом сидел под охраной красноармейцев раненый и уже перевязанный артиллерист. Комбат, немного владевший немецким, вел странный, на мой взгляд, допрос. Выяснив, что зениток было всего три, засмеявшись, спросил:

— Чего так пушек мало? Кончились запасы?

— Мало, мало, — не понимая смысла вопроса, кивал артиллерист.

— Чего мало? Ты, сука, пять танков мне угробил. Друзья твои дохлые лежат, тебя бы еще к ним отправить!

Он хлопнул рукой по кобуре, а немец, съежившись, стал объяснять, что он солдат, выполнял приказы. Сам он не стрелял, а лишь подносил снаряды. Я разбирал отдельные слова, но смысл понял.

— Ну, что, Гитлер капут? — подмигивая начальнику штаба, спросил комбат.

Немец подтвердил, что «Гитлер капут», и снова принялся каяться. Не сказать, что он слишком лебезил перед комбатом, но все же старался убедить сохранить ему жизнь. Другой техники, кроме танков, у нас не было, а выделять боевую машину для отправки раненого в тыл командиру батальона не хотелось.

— Шлепнуть бы тебя, — раздумывал он. — Но орудия новые, может, что ценное скажешь. Так, что ли?

Немец, бледный от пережитого и потери крови, кивал и невольно поглядывал на тела остальных артиллеристов. Ребята, обозленные гибелью пяти танков, подавили и постреляли расчеты полностью. Вмешался начальник штаба, сказал, что пленный представляет интерес и его следует отправить в тыл.

— Черт с ним, пусть живет, — принял окончательное решение комбат. — Хотя какая от него польза? Все, что надо, я узнал.

Батальон за полдня наступления потерял около пятнадцати машин, почти половину имевшейся техники, причем пять танков были разбиты и сгорели от огня немецких тяжелых зениток. Этот день казался длинным до бесконечности, хотя конец декабря — самые короткие дни. На одном из поврежденных танков отправили раненых, пленного, перекусили сухим пайком. Потом двинулись к намеченному пункту. Я и раньше замечал, как неожиданно подкрадывается смерть. Для нее необязательна стремительная атака или встречный бой с немецкими танками. Прокофий Петрович Шпень, лучший наш механик-водитель, был убит случайной очередью из «максима», которую с испуга дал неопытный пулеметчик, когда мы выходили из окружения.

Неожиданно, когда я не видел опасности, был подбит мой второй танк БТ. Снаряд пятидесятимиллиметровки ударил в правую сторону башни, пробив броню, тело башенного стрелка Кости Осокина, а несколько осколков попали в меня. Удар был сильный. Помню кровь, брызнувшую в лицо. Я подумал, мне оторвало руку. Но руки были на месте, а рядом, шипя, горел порох в одном из разорванных снарядов. Тело Кости Осокина завалилось на спину, а грудь была вмята прямым попаданием. Торчали клочья одежды, и текла кровь. Я вышиб люк и вывалился наружу. Здесь силы оставили меня.