Юрий Погребов - В прорыв идут штрафные батальоны

Выражение собачьей преданности и лакейской угодливости, запечатленное фотографом на лице изменника, принимавшего награду из рук великого фюрера, вызвало приступ брезгливости и ненависти. Павел зашвырнул журнал в огонь печурки.

Среди немецких попалась и газетенка власовской армии — «Доброволец». Серенькое, невзрачное издание под редакцией бывшего бригадного комиссара Красной Армии Георгия Жиленкова, присвоившего себе генерал-лейтенантское звание в РОА.

Павел попробовал было почитать, но вскоре отказался от своей затеи и отправил газетенку вслед за журналом в огонь. Такого наглого вранья, которое содержалось в передовой статье, перенести был не в состоянии.

Частенько попадались снимки еще одной русской гниды — кинозвезды Ольги Чеховой, поклонником таланта которой был сам фюрер. Привлекательная женщина обворожительно улыбалась ему со страниц каждого издания. Вот она на сцене театра, с мужем на берегу озера, в окружении офицеров на фоне танков, крестастых самолетов.

За этим занятием его и застал Махтуров.

— Чем ты там интересуешься — геббельсовской брехней или немецкими фрау?

— Тут и наши есть, — Павел подвигает журнал Махтурову. — Вот, смотри.

— Кто такая? Паскуда белогвардейская?

— Любимая актриса Гитлера Ольга Чехова. Представляешь?

— Жена, что ли, Чехова? — напрягся Махтуров.

— Она самая.

— Ни хрена себе! Фашистка?!

— В гробу можно перевернуться: русская, жена великого русского писателя и живет с фашистами! Ладно бы там с французами какими-нибудь, а она с немцами. У меня в голове не укладывается.

— А этот гад укладывается? — Махтуров ткнул пальцем в физиономию генерал-предателя.

— Этот укладывается. Продажная шкура.

— Придет время — разберемся со всеми, не долго остается. Ты зачем вызывал-то?

— Надо подумать, кого представлять к реабилитации будем.

— А чего тут думать, всех представлять можно.

— Всех не всех, а по два-три человека от каждого взвода отбери. В ком сам уверен.

— Почему по два-три? Опять на первый-второй расчет произведут, что ли? — У Махтурова тонкий слух на недосказанность.

— Наша рота не в почете у комбата. Сачкова кто-то из наших подстрелил. Все пули в спине — семь шестьдесят два. Но это строго между нами. Молчок пока.

— А я-то думаю, чего это опер на передовую к нам заявился. Выспрашивал все, кто с кем рядом в бою был и чего видел. Подумал, что представления проверять будут.

— Еще как будут! Не сомневайся. Садись пока, прикинь, кого в список включим. Огарев придет, вместе боевые характеристики писать будем.

— А остальным после этого как в глаза смотреть будем?

Павел задержался с ответом. Почему Николай думает, что придется смотреть кому-то в глаза. Себя заранее приговорил, что ли?

— Во взводах скажете, что представления на всех сделаны, а кому налево, кому направо — штабное начальство с комбатом решать будут.

Огарев придерживался того же мнения, что и Махтуров: представлять всех без исключения и не брать греха на душу.

— Или всех, ротный, или отбирай сам, — ставил он условие. — Я никому врагом становиться не хочу.

— От каждого взвода по два-три человека. Первые номера списков — Махтуров, Огарев, — кладя конец спору, распорядился Павел.

Корпели над боевыми характеристиками часа три. Павел задался целью: люди должны быть представлены в них индивидуальностями, каждый со своим лицом и характером. Ему казалось, что чем конкретней, неформальней будет обрисован человек, тем больше шансов у него быть замеченным и выделенным. Обезличенные, штампованные фразы и определения исключались. А поиск иных, которые бы были верней и точней, оказался занятием и непривычным, и непростым. Словом, помучились изрядно.

Огарев ушел, сославшись на дела, а Махтуров задержался и сразу завелся. Ткнул пальцем в немецкую газету, которую подкладывал для удобства под листки, когда писал характеристики.

— Вот, смотри. Список убитых, от генерала до рядового. Раньше и у нас в царской армии такой порядок заведен был.

— Ну и что?

— Неплохо бы его и в Красной Армии восстановить.

— Ну, ты даешь, Николай, — скептически усмехнулся Павел. — Это какую же газету надо издавать, чтобы фамилии всех убитых печатать. Для одного нашего батальона «Красной звезды» не хватит. А для всего фронта?

— Батальон! — вскидывается Махтуров. — Чё ты к названию цепляешься? На фронте редкая дивизия четыре-пять тысяч штыков насчитывает, а бывает, что и тысячи не наберется, как у тех, кого мы сменили. А у нас в батальоне две тысячи бойцов только переменного состава. Полнокровный полк

— Наш батальон — особый. Вообще-то штатное расписание штрафных батальонов — три роты. От силы — четыре. В других так и есть.

— Потому и особый, что штрафные полки и дивизии создавать нельзя. Что тогда о Красной Армии думать будут? Ну, а батальоны — куда ни шло. В любом стаде шелудивая овца найдется. Они и у немцев есть.

— Ты к чему клонишь — не врублюсь я что-то?

— Мозги есть?

— Допустим.

— Если есть, тогда напряги: если у немцев на убитых со всего фронта места в газете хватает, а у нас «Красной звезды» мало, чтобы потери одного нашего батальона разместить, то что это, по-твоему, значит?

— А ты закономерность боевых действий помнишь? При наступлении потери обороняющихся и наступающих составляют один к трем, один к четырем.

— А когда они нас в сорок первом и сорок втором перли, тоже, скажешь, потери вчетверо против наших несли? Знаешь, сколько нас под Вязьмой полегло? Три армии! А под Киевом? Весь фронт вместе с Кирпоносом…

— Ты это сейчас только смикитил или во взводе уже успел с кем-нибудь поделиться?

— Не с кем во взводе уже делиться. Под одной глухой деревушкой в сорок дворов почти полтысячи душ положили. Если за каждый хутор по полтысяче мужиков класть, то, сколько же их положить придется, пока до Берлина дойдем…

Павел поднялся из-за стола, скомкал газету и, пройдя к печурке, сунул ее в топку.

— …Кто домой вернется? Если по твоей статистике, то на батальон Нинок и Валек по одному здоровому мужику и по три калеки придутся.

— Хорош, Николай, с такими настроениями в окопах не выживают. Домой ты вряд ли вернешься.

— Я в порядке. Подыхать только, как Маштаков, не хочется.

— Что за шум, а драки нет! Вы что, славяне, ордена делите? — в распахнувшейся двери появляется Заброда. — Давай, собирайся, Колычев. В штаб. Боровицкий вызывает.

— Что за срочность такая. Недавно же у комбата были…

Боровицкого одолевала простуда. Он кутается в наброшенную на плечи шинель, часто смаргивает, борясь с горячечной резью в сухих глазах. Предложив Колычеву и Заброде присаживаться и перекуривать, ожидая запаздывающего Упита, достает из ящика письменного стола бумажный пакетик и, свернув желобком, высыпает в рот какой-то порошок, запивает водой.