Иван Кошкин - Когда горела броня. Наша совесть чиста!

— Да, Александр Леонидович, с вами не соскучишься! Если мы прорвемся, это будет самый дурацкий прорыв из всех, в которых я участвовал и о которых слышал!

Комроты быстро разъяснил свой план командирам взводов. Медведев, похоже, был ошарашен, зато Берестов, казалось, помолодел и пробормотал, что в советской молодежи проявляются гусарские замашки. До бойцов не сразу дошло, что собирается делать их командир, а когда дошло, рота возмущенно загудела. Однако Гольдбергу удалось быстро утихомирить красноармейцев, указав на то, что уж в этом лесочке им точно крышка. Подняв раненых, рота построилась в колонну.

— И запомните, — сказал лейтенант, — идем уверенно и быстро, но без команды — не бежать. Кто оставит свое место в строю — предатель, и с ним я поступлю соответственно. Ну… Шагом, марш!

Рота вышла из леса, соблюдая порядок, раненых несли в середине. В авангарде снова шел Берестов, рядом с ним шагал комроты. Колонну замыкал взвод Медведева, с которым двигался комиссар. Волков начал считать шаги. Сто, двести, триста. Немцы не реагировали. Четыреста. От колонны отделились два мотоцикла и помчались наперерез роте. Лейтенант лихорадочно соображал: немцы не могут надеяться уничтожить несколько десятков бойцов двумя пулеметами с мотоциклов. Зачем они едут? Предложить сдаться? Мотоциклы проехали перед ротой, разбрасывая белые листки, затем поравнялись с ротой и остановились метрах в двадцати. Волкова поразило выражение их лиц — на них не было ни ненависти, ни презрения, похоже, немцам было просто любопытно. Один из них посмотрел на самодельные носилки с ранеными, кивнул и громко крикнул:

— Гут! Иван, карашо! Карашо!

Немцы завели мотоциклы и умчались обратно.

Волков поднял один из листков — это был пропуск в плен, предложение сдаваться, и примитивная листовка, на которой был нарисован карикатурно-еврейского вида комиссар, стреляющий из пистолета в спины красноармейцев. На обороте эти же красноармейцы забивали комиссара прикладами и шли сдаваться, листовка обещала хорошую кормежку, одежду и прочие блага. Лейтенант хмыкнул, скомкал листок и отбросил в сторону. Рота двигалась дальше, и он продолжил считать шаги, вглядываясь в опушку леса, как пловец вглядывается в далекий берег. Тысяча шагов. Тысяча сто. Тысяча двести. Лес был уже ощутимо ближе, он уже хорошо видел отдельные деревья. Еще четыреста метров… От дороги донесся рев мотора — немцы заводили танки. Волков не стал раздумывать, собираются ли они гнаться за ними, или просто будут двигаться дальше.

— Бегом марш!

И рота побежала. Послышались сдавленные стоны раненых, мат, проклятия. Кто-то, кажется Берестов, громко крикнул: «Терпите, братцы!» Лейтенант оглянулся через плечо — от дороги к ним мчались, набирая скорость, два танка. Ударил выстрел, слева в двадцати метрах встал столб разрыва. Сердце колотилось, выскакивая из груди, но лес был уже близок, вот он, и лейтенант заорал:

— Ребята, еще немного, в лесу мы с ними на равных!

Немцы, похоже, и сами понимали это, поэтому танки остановились и открыли огонь из орудий, но второпях лишь щегольнули перелетами. Сто метров, пятьдесят… Хрипя и задыхаясь, люди вломились в кусты и, не сбавляя хода, стали продираться дальше, глубже в спасительную зеленую тень.

Васильев вытер лоб под фуражкой и повернулся к Алексееву:

— Семен Александрович, я считаю, что выводить людей должны вы. В конце концов, это же вы теперь командуете дивизией!

Начштаба резко отмахнулся рукой:

— Товарищ полковой комиссар, давайте смотреть на вещи реально. Здесь двести семьдесят восемь красноармейцев и командиров и два зенитных орудия. Это — не дивизия. 328-я стрелковая прекратила свое существование, немцы добивают разрозненные группы наших бойцов. В двух километрах к северу отсюда начинаются леса, которые тянутся на десятки километров. Если прорваться туда — можно выйти к своим, но кто-то должен будет прикрыть отход.

Он посмотрел в сторону поля. Бой уже прекратился, 717-й полк был уничтожен, связи с 732-м и 715-м у него не было.

— С минуты на минуту они двинутся сюда, мы выстрелим последние снаряды. Это замедлит их продвижение, они не захотят больше терять людей и технику, они вызовут артиллерийскую поддержку. Это даст вам некоторое время.

— Но…

— Никаких «но»! — крикнул майор. — Вы умеете управлять боем? И, между прочим, — он понизил голос, — ваша задача как комиссара удержать людей от бегства и сдачи, организовать их и вывести к своим. И вынести отсюда комдива и знамя дивизии.

Он повернулся к носилкам, на которых лежало накрытое шинелью тело полковника Тихомирова, убитого полчаса назад осколком снаряда.

— Но мы не получили приказа на отход… — начал было Васильев.

— Его не будет, — устало ответил начштаба. — Рация разбита, телефонной связи с корпусом нет. Немцы уже у нас в тылу. Оставаться здесь — значит обречь людей на бессмысленную гибель и плен. Вы этого хотите? Или боитесь ответственности, Валерий Александрович? Я беру на себя ответственность и отдаю приказ об отходе. У вас есть карта? Нет? Берите мою. Попытайтесь пробиться к соседям, если это будет невозможно — идите лесами на восток.

Васильев молча кивнул и обратился к бойцам:

— Товарищи, организованно берем раненых и быстро на ту сторону леса. Наша задача — проскочить поле у них под носом.

Комиссар повернулся к Алексееву:

— Не задерживайтесь.

Секунду казалось, он колеблется, затем Васильев крепко обнял майора.

— Еще увидимся. — Обернувшись, он зашагал вслед за бойцами.

Вдоль дороги, обгоняя грузовики и тягачи, несся малый полугусеничный бронетранспортер. С тех пор, как на Украине его автомобиль обстреляли русские окруженцы, командир семнадцатой танковой дивизии генерал-майор Генрих Штегманн предпочитал в прифронтовой зоне передвигаться на чем-нибудь посолидней. Дорога, разбитая сотнями машин, становилась все хуже, обочины и кюветы были забиты брошенными русскими грузовиками и подводами. Наконец проезжая часть сузилась настолько, что генерал приказал свернуть на поле. Бронетранспортер сбавил ход, и Штегманн смог лучше разглядеть завалы из автомобилей и телег.

— Значит, они шли всю ночь, — пробормотал он.

Несмотря на ветер и шум мотора, его начальник штаба, полковник Хаусс, услышал своего командира.

— Всю ночь и все утро, — крикнул он. — Посмотрите, они сталкивали неисправные машины с дороги танками.

— Бедный Ганс, у него не было ни единого шанса, — сказал Штегманн.

Этой ночью одиннадцатая армия русских пошла на прорыв из окружения, причем совсем не там, где ожидалось. Вместо того чтобы наносить удар в направлении Ребятино — Воробьево, навстречу наступавшей 328-й стрелковой дивизии, армия, пять стрелковых и одна танковая дивизия, ударила на Боголепово. На последних каплях горючего русские танки, поддержанные последними снарядами русских пушек, отчаянно атаковали деревню, занятую разведывательным батальоном и ротой танков его одиннадцатой танковой дивизии. Бой продолжался всю ночь, деревня была буквально стерта с лица земли. Атака следовала за атакой, и наконец под утро русская армия, свыше тридцати тысяч человек, вышла из кольца, оставив, правда, большую часть тяжелого вооружения. Танковый полк и артиллерия, застрявшие под Воробьево, не успели к деревне, и разведывательный батальон, понеся тяжелые потери, вынужден был отойти. Среди погибших был и доблестный командир батальона, гауптман Ганс Хубе.