Алескендер Рамазанов - Зачем мы вернулись, братишка?

…приговаривается к пяти существованиям в чужих телах, чувствах и желаниях. И пять раз должен умереть чужой смертью».

Пять? Есть мера – значит, есть душа и Бог.

«Есть, но тебе от этого не легче. Вера еще не путь к спасению. И я верую, но где оно?»

Он лжет! Три. Пять дней! Девять? Сорок? Числа, в них загадка?

«А ты – конформист! Пять – это не дни, это сколько ты уложил своим поясом, храбрый портняжка-говняшка! А? Это какой фетвой оправдать? Понимаю, тяжело… А кому сейчас легко? Успокойся, если так легко божьи дети обращаются в прах, то, возможно, это нелюбимые дети? Или это ты сам решил за Создателя, кому жить, кому умирать? Иди, иди. Спускайся, там еще есть на что посмотреть. Скажем, на собственный член. Прилип, родимый, к стене. Все. Иди. Минуту дам на подготовку. Сам посмотришь, в кого вселиться. А нет, так засуну поглубже в гейскую жопу, для начала. Слышишь? Только для начала. А потом еще и еще».

Молчать. Молчать. Пусть он есть, и я в его власти сейчас. Только бы не моим сознанием были рождены его мерзкие слова.

«Макди, не пугай меня, ты же не параноик! Нормальный шизоид. Что человек может измыслить сам? Ныряй!»

Слепящий сгусток прожег веки.

Черт, как стучит сердце. Что здесь было? Запах бойни. При чем тут Чикаго? Так несло от мясокомбината, там рыба хорошо клевала. Гарь. Режет глаза. Бурые лепешки на стенах. Провода, мусор, битое стекло. Едкий дым. Не слушать крик! Ребенок – это плохо. У старика торчит розовая кость из груди. Что ты здесь делал, в этих подземных бутиках? На стенке? Будь ты проклят! Там сотни ошметков. Почему я не могу закрыть глаза. Он будто вырезал мои веки. Сколько крови. А эта женщина еще жива? Ее не было рядом. Я не помню ее!

А кого я помню? Последнее – бронзовая ручка на зеркальном стекле.

Но я, Господи, я шел по светящейся тропе. Зачем ты меня вернул сюда? Тьма сильнее тебя? Нет, он сказал, что выполняет Твою волю. Он лжет!

Я не могу отвести взгляда от красной груды. Вокруг темнеет большое пятно и розовый ком дергается в раскинутых длинных, золотистых ногах? Запах, мерзкий запах. Проклятая розовая эссенция, услада жирных, грязных потаскух…

«Не буянь, малыш. Хочется на свет? Потерпи, все готово для тебя. Мы будем жить хорошо, мой волчонок. Ох, какой удар! Взыграл, когда проходила мимо? Мимо чего, кого? Постоять немного. Всякая дрянь лезет в голову. Опять этот страх? Или что-то другое? Немного постоять. Нет, не здесь, дальше. Странный тип: глаза прикрыл, раскачивается, алкаш, обкуренный? Одет нормально. Подальше надо, мало ли что в голову взбредет. Говорят, есть такие извращенцы, нападают на беременных. И чем больше живот, тем лучше. Глупости! А в Косово? Или где там, в Сербии? В чем их кайф: вспороть живот беременной? Месть? Ну, можно просто убить. Дура, зачем смотрела этот диск! Ладно, и без того повидала, как гробы из роддома выносили. Но там – стихия. Дрогнула земля – не дрогнули люди! Лихо сказано! Как же, не дрогнешь, если заживо, под бетонной плитой, а ночью минус пятнадцать. Сибирь армянская! Хорошо, здесь не горы. Все. Дышу глубоко, ровно. Не надо было под землю. Глупости, что там, наверху, спокойней? Ладно, месяц еще покатаюсь – потом все. Не в роддом же на тачке? Господи, ну откуда эта дрожь. Все же нормально. Застрахерьте меня от страха! Вот сейчас зайду в этот джинсовый рай, и все придет в норму. И цены меня не испугают. Да ничего я, по сути, и не боялась. Крыша есть, спасибо матери с отцом, царствие им небесное. Деньги есть. Конечно, бабки этого депутата-спермодата, но не пахнут! А вот от него воняло до рвоты. Ему уж точно никакого царствия не будет, прости, Господи. Туда ведь не берут депутатов? Да ладно, он здесь кучеряво жил. И не жадный. Но козел! Все богатые – козлы. И не хера ждать благодарностей им за свои бабки. Они-то это хорошо понимают. А кто дал, тот и взял! А папочкой твоим я найду кого объявить. Вон сколько обалденных парней гибнет, секиля не пощупав… А пока – застрахуйте меня от хера. Ну, не ври себе, никто же не слышит. А какое дело до этих глупостей? Иногда хочу. Но пока ты во мне, малыш, не могу, не желаю. Ничего, двумя пальцами справляюсь, если уж совсем накатит. А потом по выбору, по вкусу. Нынче черных кобелей – море. Они позлее пегих. Странно, точно гвоздь тупой в затылке. А потом выберу по вкусу. Главное: ни от кого не зависеть по мелочам. Машина есть, крыша есть, на няньку, да и на две хватит. Не московские ставки! Ну откуда эта дрожь, ну? Так, боялась поначалу располнеть. Потом села, вспомнила: мать троих нас родила – так на талии едва ли пальцы не смыкала. Бабка сзади до самой смерти пионеркой смотрелась, чулки натягивала с пола. Жрать меньше надо и то, что надо! И все? А что еще, подруженьки? Век бы ваших советов не слушала. Работа – по фигу! Ничего, кроме работы, пять лет не видела. Все советы – на помойку! Крашусь, вожу машину, люблю свое тело. И, кроме него, никого не слушать. А замочек-то мой. Пусть отмычки подбирают. Забавно даже – мать-одиночка, которой никто в помощь не нужен. Коза рогатая, коза бодатая. Что же ты так стучишь, кошуля? Нет, чуть постою и наверх. Что-то нам здесь не нравится. Вроде и не смотрел никто? Или проглядела, какое глазливое сучье вымя? Говорят, эти суеверия грех. Отведи, Господи. Ну, откуда эта тупая игла в голове? Подальше еще от этого джигита. Или молдаванин? Может, и еврей какой? Блямкает губами странно: «А…А…А». Что «А-а»? Приспичило? Спокойно. Глаза оловянные? Ну, у всей Москвы такие. Золотые купола, бронзовые кони и оловянные зенки, особенно у баб, в этих бутиках-ебутиках. Когда-то я цепенела от придурков. Давно…»

Глотай, Макди, мыльно-кислую кашу с кремовым венчиком. А как еще назвать эти двадцать шесть лет и двадцать восемь недель? Нет, конечно, были блестки. Светят несильно, но не гаснут. Новый год, мандарины, кукла говорящая. А лето за летом на песчаной отмели у сонной реки? Конечно, тебя выворачивало, когда восемнадцатилетний балбес запускал шестикласснице горячую, шершавую ладонь между не очень-то и сжатых бедер. Но ей же нравилось целоваться взасос? А? У всякого возраста свой кайф, Макди. Чужой язык во рту – не хуже травки? Это ведь ее жизнь. Мутило от животеплого семени на ляжках? А ей – ничего. Забавно даже парня изводить. А это не ты внушал ей, пробившись через подсознание, откусить вялый депутатский член? Зря не постарался как следует. Может быть, на одну экскурсию меньше заработал. Посадили бы, точно, Юльку за такое безобразие, глядишь, и спаслась бы?

Добрых людей грех обижать. Не только перед Богом. Просто грех и все. А она – добрая. Растительная жизнь в ремеслухе-колледже, тягостные дни похорон родителей, угоревших в дачном домике, безденежье провинциальное – все сон. А сны лечат. В одночасье проснулась – рванула в Москву. Думала, на стройку, ну там, учетчицей-нарядчицей хотя бы, есть же среднее специальное! А фиг там! Подобрали таджики – стирать, готовить. Шесть тысяч и жилье в вагончике, за окружной. Обед доставляла на коляске, благо дворцы новорусские рядом, и бетонку еще до фундаментов проложили. Не дорога – взлетная полоса! Смешно, конечно, отец покойный чертыхался, мол, сколько всего русский человек узбекам да армянам понастроил, а себе – шиш! Выходит, повернулось колесо, ведь на тех красных теремах только таджики, узбеки да армяне с молдаванами и работали. Здесь и высмотрела девчонку судьба в обличье крутобедрой, размашистой тетки. Вцепилась свинцовыми глазами. Чем стираешь? На чем готовишь? Покажи, где живешь, прописка? Да не из милиции. Раньше ее видела в доме, где бригада плитку укладывала. Ничего не скажешь: какая жопа, такой и характер! Через два дня в белом кружевном переднике и коричневом, ну, точно школьном платье, уже наводила чистоту в розовых и черно-зеленых туалетах и ванных с бурлящими бассейнами.