Алескендер Рамазанов - Война затишья не любит

Астманов, забыв про кальян, впитывал каждое слово Ширали, понимая, что старик оставляет ему завещание, приобщая к тайне, обладание которой слаще самого крепкого гашиша. Ликовала душа, в которую вселился Дух пустыни…

– В Мерве все прошло спокойно, они взяли меня одного. Если сейчас поехать, я вспомню дом, куда они зашли. Часа они не провели под его крышей… Вышли, как хозяева, спокойно. Только я заметил на их обуви следы глины, и еще у того, что постарше, рукава рубашки были мокрые, будто застиранные. Потом, когда пришла пора уходить, они сказали, что будут добираться по железной дороге в Казанджик… Я вызвался идти с ними и помочь собрать верных людей на обратный путь. Не мое было дело спрашивать, почему они решили уходить в Иран, дорогу на Гомбеде-Кабус я знал. Все шло хорошо, но под Уллу-Кала наткнулись на кзыл-аскеров, не простых, а настоящих барсов пустыни. Были и такие, Алиша. Отбивались мы, да что толку! У них пулеметы, горная пушка, без счета гранат… Что последнее видел – у восточной стены офицеры стояли на коленях. Думал, молятся перед смертью. Нет, Алиша, они прятали то, за чем шли с нами в Мерв и Казанджик. Потом снаряды стали рваться ближе к нам… Очнулся я уже в Кизил-Арвате, в зиндане. Знаешь, о чем меня спрашивали? Куда и зачем ходили эти русские офицеры. Но если бы кожу с меня содрали – не сказал бы. Знаешь, почему? Там, где меня спрашивали, били сапогами и плетью, на стене, перед смертью, мой брат имя свое написал. Я хотел уйти к нему в этом же месте… Там было много имен…

– Ширали, а потом, после всего, ты ходил в Уллу-Кала? Что прятали офицеры? – подвинулся к старику Астманов.

– Был, сынок. Через двадцать лет. Вот, смотри и думай – это ли нужно было прятать перед смертью?

Ширали отогнул край ветхого паласа, поддел узкую доску пола и, запустив руку по локоть в черную дыру, вынул сверток. На изумрудном иранском шелке тускло блеснули старинный перстень, ажурный шарик и причудливая массивная серьга. Особняком в этой «коллекции» лежал потемневший винтовочный патрон.

– Это ли нужно прятать перед смертью, Алиша? – переспросил Ширали, и Астманов понял, что старик ждет от него решения загадки…

«Так… Кольцо. На камне что-то вырезано… Голова быка? Или льва… Нет, определенно быка. Шарик. Почему в нем сквозное отверстие и что за странный узор… Украшение? Пуговица? Что в этой компании делает патрон?»

– Я могу вынуть пулю, Ширали?

Старик протянул перед собой ладони, приглашая к действию. Астманов потянул медное жало и вытряхнул из гильзы свернутый в трубочку клочок бумаги. Старик довольно засмеялся:

– Лукман твой покровитель, Алиша. Я долго не мог понять, что здесь делает патрон, какая ему цена… Хочу, чтобы ты знал: там было еще два десятка царских червонцев, но они без лица… Деньги и есть деньги.

Астманов поднес клочок коричневатой бумаги к лампе. След графита уже осыпался, но по бороздкам, напрягая зрение, можно было прочитать слова: «Балх. Тилля т. Вост. скл.».

– То, что ты прочитал, сынок, я и так понял: золото это из Балха. А вот Тилля-тепа – Золотых холмов там много. Где найдут парочку сережек или кольцо – тот и «золотой». Вот, смотри, не в Балхе, здесь найдено, – старик поглубже запустил руку в тайничок. – Вот какие пери здесь жили…

На коричневой сморщенной ладони словно ожила под зыбким светом миниатюрная женщина. Обнаженная грудь, гордо поднятая голова с короткой прической, манящий изгиб бедер. За спиной то ли крылья, то ли разлет накидки. Черты лица поразили Астманова. Круглый, детский овал, полные губы и большие глаза… Как будто звала к себе. Астманов безотчетно поглаживал изгибы фигурки, ловя себя на том, что не ощущает прохлады металла.

– Эй, Алиша, не влюбись, – забеспокоился старик, – у старых мастеров ифриты на привязи ходили. Потому Всевышний запретил мастерить себе подобных из камня, золота и прочего… Ты лучше ответь на мой вопрос: вот то, что ты увидел, стоило прятать перед смертью? Нет, так давай скажу: ради этого стоило рисковать жизнью? Горстка золота.

– Не знаю, Ширали. Я еще не умирал в бою, наверное, нет… Но ты же больше ничего там не нашел?

Астманову показалось, что старик рассердился:

– Не нашел! Да знаешь ли ты, что лучше всего хранят тайны вода и песок, ибо нет на них следа.

Этой же ночью после отбоя Астманов ушел в пустыню. По его расчетам, до крепости было не более сорока километров – восемь часов хода. Двадцать до Узбоя – соленого ручья, а потом от старой кошары на юго-восток. Недалеко от кошары, у засыпанного колодца, Астманов уже бывал. Там, словно мираж среди бурых песков и чешуйчатого такыра, цвели в эту пору павлиньи хвосты. Нет, не цвели – горели золотисто-розовым, жемчужным огнем.

Исполосовать бы его худую задницу за экипировку, с которой вышел он в пески, да некому было. Три фляги, раздутые холостыми выстрелами, наполненные по горлышко отваром янтака – верблюжьей колючки, горсточка соли, лепешка, полпачки зеленого чая, комок нутряного бараньего жира, две коробки спичек, три пачки махорочных сигарет «Донские», простыня, саперная лопатка, заточенная по всей кромке не хуже ножа, компас и артиллерийский бинокль. И восемьдесят километров песков и такыра в пустыне Кызылкум в середине мая. Восемьдесят, если туда и обратно идти по линеечке…

Посмотри с вершины бархана на пенящийся вдали поток. Посмотри, взывает Дух пустыни, – это не мираж… Глянешь, и прибавляется сил втрое. Чудо: белопенная речушка в пустыне. И рванешь к ней из последних сил, тем более что розовым огнем горят на ее берегах деревья. Но чем ближе белые кружева, тем тревожней на душе…Что-то не так. И только когда глаз различает, что буруны стоят на месте, вдруг со страхом чувствуешь тишину. Узбой – горько-соленая, тяжелая, как ртуть, вода. И не пена на берегах потока, а застывшая горькая соль. Не дай бог сделать глоток или положить щепотку соли на язык – последнюю воду безудержным поносом вытащит из тела. Это ловушка для чужаков. Или для тех, кто еще не покорился Духу пустыни, презирающему саму суть надежды…

Алешка спорым шагом вышел к Узбою на рассвете. Половина пути к цели пройдена. У развалин кошары, нарубив сухой колючки, развел костерок и вскипятил красный отвар из фляги в жестяном чайнике, оставленном пастухами неведомо в какие времена. В кипяток засыпал щепоть зеленого чая и, подождав, пока развернутся листья, добавил соль и комочек бараньего жира. Прихлебывая солоноватый, пахучий чай, известный ему с детства под названием «калмыцкого», Астманов посматривал на полоску рассвета за Копетдагом. Ничего хорошего этот день не обещал: в мутно-красном ореоле всходило солнце. Он пытался припомнить, каким был вчерашний закат… Если грянет «афганец», лучше сейчас поворачивать в батальон. «Солнце красно к вечеру – в море делать нечего. Солнце красно поутру – моряку не по нутру». Морские пословицы-приметы и в песках верны!