Юрий Бедзик - Сильные мести не жаждут

— Приказ Цейтлера, разрешающий добивать тяжелораненых, действительно есть, — сказал он. — Мы получили его вчера.

— Ну вот, видишь. Значит, ты поторопился с обер-вахмистром, — блеснул на него Гауф прищуренным глазом.

— Нет! Я уверен, что ни один честный немец не станет спешить выполнить этот каннибальский приказ. Надеюсь, в твоем полку о нем пока никто не знает?

Гауф ответил не сразу. Взял бутылку с оставшейся водкой, снова наполнил стакан, но только для себя: знал, Блюме больше одного не пьет. Поднял тяжелый взгляд. Да, он, Гауф, считает себя добропорядочным немецким офицером. Он до сих пор не оглашал приказа Цейтлера. Но ему не хотелось бы слышать слова, оскорбляющие высокую честь немецкой армии. Генеральный штаб вермахта не издает каннибальских приказов. Конечно, приказ Цейтлера — жестокий, но ведь и все приказы на войне жестоки. Генеральный штаб издал этот приказ, безусловно, с ведома и согласия фюрера. Это — вынужденная мера. Спасти тяжелораненых в окружении невозможно. Единственный большой госпиталь в Корсуне переполнен. Аэродромы блокированы русскими. В такой обстановке для тяжелораненых самый лучший исход — быстрая смерть.

— Что ты говоришь?! Ты, христианин! — воскликнул Блюме. — Ведь когда-то ты был гуманным и добрым человеком.

— Уверяю тебя, Конрад, я и теперь гуманен и добр постольку, поскольку позволяют обстоятельства, — повысил голос Гауф, поднялся из-за стола и быстро зашагал взад-вперед по комнате. — Я остаюсь таким, каким был всегда, — повторил он. — Но пойми, я обязан думать не только о раненых. Меня прежде всего тревожит судьба живых, судьба всех зажатых в этом кольце войск, будущее Германии. Наши солдаты — я говорю о настоящих солдатах, а не о мясниках в синих шинелях, не об эсэсовцах и жандармах, не о тыловиках, — наши солдаты стоят того, чтобы мы проявляли к ним гуманность и доброту, но, к сожалению, не всегда это возможно. Сегодня на рассвете, когда мы вели бой за эту крохотную деревню, русские предприняли контратаку. Я приказал остановить их заградительным огнем артиллерии. И артиллеристы, и пехотинцы полка дрались как львы. Я сам был на одной из батарей «берта-четыре», видел там тяжелораненых. Один с двумя пулями в легких, харкая кровью, продолжал подносить снаряды. Потом… потом он упал и умер возле орудия. Разве такая смерть не геройство? Разве в этом поступке ты не видишь подлинной немецкой самоотрешенности, солдатского самопожертвования во имя победы? — В голосе Гауфа послышались теплые нотки, он по-приятельски положил руку на плечо Блюме. — Поверь, я не фанатик, Конрад, но я люблю свою Германию. Может, там не все устроено так, как надо, как хотелось бы. Это другое дело. После войны, когда вернемся домой, мы наведем порядок. А сейчас главное — выиграть войну, спасти нацию.

— Извини… спаситель нации! Я должен идти, — резко поднялся со скамьи майор Блюме. — Поговорим как-нибудь в другой раз.

— Если я чем-то обидел тебя…

— Нет. Благодарю за откровенность, — холодно сказал Блюме, надел шинель, фуражку и уже направился было к двери, но, словно вспомнив что-то очень важное, обернулся к Гауфу. — У тебя нет знакомых офицеров в «Валонии»?

— В «Валонии»? Нет, — ответил Гауф, и на его полном лице мелькнула тень отвращения. — Ты разве забыл, что в этой бригаде собрано дерьмо со всей Европы? Я не хочу иметь дело с уголовниками, с мерзким сбродом!

— В этом ты прав. И все-таки жаль, что там нет у тебя знакомых. — Блюме машинально поправил на голове фуражку. — Очень жаль, — повторил он и тихо добавил: — Я сегодня случайно видел одного интересного типа из «Валонии». Бельгийский рексист, когда-то был поэтом, даже воевал в Испании против фалангистов.

— Ты боишься его?

— Я не верю ренегатам.

— Как его фамилия? — заинтересовался Гауф и тоже снизил голос до шепота. — Я сегодня буду у командира «Валонии» майора Липперта. Нужно кое-что вместе решить насчет завтрашней операции. Могу осторожно…

— Да, да, очень осторожно, — торопливо бросил Блюме. — Запомни фамилию. Леопольд Ренн. Белобровый, волосы на голове тоже белые, молочного цвета. Стопроцентный альбинос. В очках. Если он в бригаде, немедленно поставь меня в известность.

— Если он в бригаде, я скажу тебе по телефону, что встретил… Нет, лучше скажу, что у меня очень разболелась печень. Старая болезнь, об этом все знают, даже твой Штеммерман. Избыток желчи, которую некуда вылить.

— Кажется, завтра утром ты будешь иметь такую возможность?

— Кто знает? Завтра русские могут излечить меня сразу от всех болезней.

Блюме вернулся к машине, открыл дверцу, устало опустился на мягкое сиденье. Курт Эйзенмарк сразу же включил мотор. Мощный «опель» с минуту побуксовал в грязи, затем медленно выполз из колеи.

— Везет мне! — улыбнулся Курт. — Выбрался из такой ямы.

— А Гауф — идиот! — с досадой выпалил не в лад его словам Блюме. — Типичный идиот. Я был о нем лучшего мнения. На таких пока еще держится берлинская банда. Ну а как дела у наших друзей, Курт? Все принял?

— Там порядок, Конрад!

Не отрывая глаз от грязной дороги, уверенно управляя рулем, Эйзенмарк стал подробно рассказывать Блюме о только что закончившихся радиопереговорах с Москвой.

Комитет «Свободная Германия» направил в штабы 1-го и 2-го Украинских фронтов своих представителей. С ними необходимо установить связь. Комитет надеется, что многих солдат и офицеров из окруженной группировки можно склонить к прекращению кровопролития.

— «Комитет надеется…» — непроизвольно, но с печальной иронией в голосе повторил Блюме. — Все мы надеемся.

— Очевидно, надо предпринять решительные шаги, — продолжал водитель.

— Ты прав, Курт. Нужны решительные действия. Мы их предпринимаем, но, к сожалению, результаты не радуют.

Оба они на некоторое время замолчали, и в этом молчании явственно чувствовалась глубокая скорбь. О результатах говорить не хотелось, не хотелось вспоминать неудачи и провалы, которыми сопровождалась их поистине подвижническая работа. Их совсем немного. Ничтожно маленькая группа смельчаков-коммунистов в железном, безжалостно-тупом механизме военного подчинения, в чаду безликой храбрости и массового фанатизма. Так много сделано, и такие мизерные практические итоги!

Но, может быть, их подпольная деятельность все же не напрасна? Они, правда, не добились еще добровольного перехода на сторону советских войск сколько-нибудь значительных групп немцев. Но, возможно, уже сама их борьба — это тоже победа? Частичка их победы, может быть, заключена и в том, что они вместе с войсками вермахта, вместе с Гилле, с Дегреллем, вместе со всем этим коричневым отчаявшимся сбродом отступают все дальше на Запад?

— Курт, дружище!..