Юрий Бедзик - Сильные мести не жаждут

— Зачем же так, товарищ командующий? — тихо произнес он. — Не о переводе я вовсе, а чтобы все было по правде, значит, чтобы не считали меня виноватым. Разрешите идти, товарищ генерал?

Командарм некоторое время с волнением смотрел на ефрейтора, потом быстро подошел к нему, положил на его плечо руку.

— Простите меня, старика, товарищ Боровой. Я не хотел вас обидеть. Спросил так, из любопытства.

— Какая же может быть обида, товарищ командующий? — смущенно отозвался ефрейтор. — Ваше дело спрашивать, а я что, я солдат. Обижаться мне не на что. Я только хотел, значит, чтобы по-справедливому все было. В комендантскую роту мне возвращаться незачем. Буду на передовой, мне не привыкать. Я лишь о том, чтобы честь мою солдатскую не марали, уважали во мне человека и верили мне. Потому только и пришел к вам, когда узнал, что вы в штабе полка. А теперь пойду к себе, в окопы, надо, пока время есть, напарника своего подучить, он еще молодой, плохо знает пулемет. Разрешите идти?

— Ступайте, товарищ Боровой. Я рад за вас, от души рад и прошу простить меня за бестактный вопрос, — с чувством пожимая ефрейтору руку, сказал командующий. — Идите и воюйте, ефрейтор, бейте врагов беспощадно, дорожите своей солдатской честью превыше всего. И еще хочу вам сказать: людей без совести, без веры, без уважения война отсеет, в этом не сомневайтесь.

К зданию сельсовета со всех концов Ставков собирались люди. Шли торопливо, кто в чем: в наскоро наброшенных на плечи кожушках, в ватниках, в довоенных, изрядно потертых пиджаках, в долгополых овчинных шубах, в кованых немецких ботинках, в резиновых чунях.

На улицах, несмотря на гремевший за высотами бой, стало вдруг по-праздничному людно. Только лица у ставичан были хмурыми, серыми, немного испуганными.

Спеша к сельсовету, жители села на ходу обменивались новостями:

— Максим Зажура вернулся. Чулы?

— А як же! Худой, кажут, як сама смерть. Пораненный, весь в бинтах. А тут в семье лихо.

— Этот не пропадет, отцовской закваски.

— А почему митинг?

— Болтают, немец может вернуться. Надо, пока есть время, эвакуироваться.

У плетня спорят мать с дочкой.

— Я тоже пойду на митинг, мама!

— Вот я те пойду! Мало прятала тебя за печкой от немцев? Лучше ступай в избу, телка напои.

— Мама!..

— Не мамкай, делай, что говорят!

Хозяйское перемешивалось с тревогой дня. Хмурая неизвестность бередила души. Хотелось услышать что-то утешительное. На площадь! На площадь!

На сельсоветском крыльце уже собрались офицеры. С ними учитель Тесля в своем старомодном пальто, Плужник, еще кто-то из партизан.

На площади шум, гомон. Задние подпирают ближе к крыльцу передних. Один из офицеров — бледный, с глубоко запавшими глазами (видно, не одну ночь провел в окопах!) — поднимает руку, что-то говорит. Из-за шума почти ничего не слышно, особенно задним.

— Громче, громче говори! — слышится из толпы.

— А вы их «катюшами», товарищ майор! — перебивает оратора парень, стоящий ближе к крыльцу.

Две девушки, точно воробьи, устроились на заборе соседнего с сельсоветом двора. В их глазах печаль.

— Мой уже записался добровольцем.

— Мой Петька тоже.

Младшая притулилась головой к подружке и вдруг уставилась на крыльцо. Кто это? Кто там поднимается? Не сын ли Елены Дмитриевны? Он и есть. Максимка! Тоже держит речь. Перевязанный, боженько мой! О чем он? Немцы рвутся из окружения… Могут снова вернуться в село… Идут бои… Нужно помочь войскам…

Девушки зачарованно смотрят на Зажуру. Видать, смелый! И красивый, ничего себе. Черные брови как стрелы. Весь в Елену Дмитриевну. Счастливая будет та, которую своей назовет.

— Уже назвал Зоську. Давно любятся, еще с довойны.

— Теперь она ему не пара. С немцами путалась.

— А ты откуда знаешь?

— Все знают. Видели ее с немецкими офицерами.

Кто-то громко крикнул:

— Бабоньки, проходите вперед, слушайте боевое задание!

С крыльца объявили: если в селе будет бой, детей укрыть в погребах, женщинам запастись чистым полотном для перевязки раненых, а тем, кто побойчее и посмелее, придется подносить патроны.

Зажура снова поднял руку:

— Ставичане! Мне генерал поручил принять командование над вашей группой самообороны. Кто не записался добровольцем в армию, слушай мою команду! Расходитесь сейчас по домам, берите лопаты, мешки, харчей побольше и снова сюда. Все ясно?

— Ясно! — загомонили в толпе. — Мы быстро.

— А дедам, которые не в этой… не в обороне, тоже приходить?

— Приходите! И жинок с собой забирайте! — крикнул в ответ Зажура. — Всем селом будем немца бить. Не пустим его, проклятого, в Ставки.

За столом возле сельсоветского крыльца лейтенант составлял списки добровольцев. У стола толпилась в основном молодежь — недавние партизаны из отряда Плужника. Многие вооружены немецкими автоматами и карабинами.

Вот протиснулся вперед старый дед в смушковой шапке. Настойчиво тыча прокуренным пальцем в лежавший перед лейтенантом список, он срывающимся фальцетом кричал:

— Пиши и меня, лейтенант, в добровольцы! Я еще с японцем воевал. «Егория» — награда такая была — из рук самого генерала получил. В прошлую немецкую кампанию, в эту самую, империалистическую, тоже воевал, в гражданскую на Колчака ходил. И теперь от молодых не отстану!

— Нет, дедушка, вы свое отвоевали, посидите лучше дома, — вежливо ответил лейтенант. — Или идите в группу самообороны.

Дед недовольно пожал сухими плечами:

— Ну ладно, пойду в эту самую оборону. Мне все одно, лишь бы немца бить.

К столу подошла статная молодуха, метнула острыми глазами на лейтенанта:

— Пишите меня. Не хочу от бомб в селе прятаться, пойду в окопы.

— Не женское это дело, Саша, в окопы, — пытается отговорить ее Тесля. — В окопах мужчин хватит.

— Это смотря каких мужчин, Иван Григорьевич, — отрезает молодуха. — Если таких, как вы, то бабы лучше справятся с немцами.

— А не боитесь, Саша? — блеснул очками Тесля. — Ведь там убить могут.

— Чего мне бояться! Кроме свекрухи, я никого не боюсь. Пишите! — обернулась она к лейтенанту.

К крыльцу подбежала здоровенная тетя, укутанная в добрую полдюжину платков и шалей, голосисто, как на похоронах, запричитала, что провалится сквозь землю, если ее проклятущий хозяин не послушается и не пойдет с ней сейчас же домой. А «хозяин», худенький, щуплый, в коротеньком кожушке, краснея от стыда, упорно протискивался к столу, и на его лице была такая решимость, что, казалось, он готов выдержать любые испытания.

Зажура и майор спустились с крыльца. Майор Грохольский был начальником штаба полка, который освобождал Ставки. Человек уже немолодой, с продолговатым, бледным лицом и седеющими висками, он слыл в дивизии отличным штабником. Однако последние, почти непрерывные бои и бессонные ночи вконец измотали Грохольского. Говорил он нервно и раздраженно. На его тонкой шее постоянно, словно в агонии, дергалось адамово яблоко.