Василий Сорокин - Туман идет по следу

Могла ли бабушка ждать, когда Славка, полновластный хозяин Тумана, вернется из школы и накажет виновника? Не могла она ждать. Во-первых, была рассержена, во-вторых, не имеет смысла наказывать спустя какое-то время. Щенок не поймет. Он успеет забыть свою проделку. А если и не забудет, все равно не разберется, за что его все-таки наказали: за чулки, за ремень или еще за что. Мало ли он проказничал в этот день?!

Взрослые строги и сердиты. «А ну-ка, где у нас ремень?» Ремня бабушка не находит. Почему, мы уже знаем. Для острастки она все-таки треплет щенка за ухо. И хотя делается это легонько и почти безболезненно, Туман поднимает отчаянный визг. Так, на всякий случай.

Но, в общем-то, бабушка добрая. В доме она просыпается раньше всех, разжигает плиту и принимается за стряпню.

По воскресеньям топят русскую печь. Сквозь сон Туман слышит, как гремит ухват, отправляя в дышащую жаром пасть чугуны. Вкусные запахи расползаются по кухне. Туман бы рад поспать еще, но где там! Запахи щекочут ноздри.

Мурка давно уже трется о бабушкины ноги, стараясь обратить на себя внимание. Иногда она мяукает, но и это не помогает.

— Брысь, ты! — говорит бабушка и делает вид, что замахивается ухватом. Кошка втягивает голову и замирает. Или же пригибается и на полусогнутых лапах отбегает в сторону. Ее место занимает Туман. Он не Мурка и не подхалимничает. Просто держится поближе и не спускает глаз с румяных пирогов. Бабушка тихо открывает дверь комнаты и, убедившись, что Славка спит, угощает щенка.

Славку бабушка побаивается, потому что он всегда сердится, если его любимого Тумана кто-то кормит. У молодого хозяина составлен рацион. Все по-научному: крупяной суп — пожалуйста, это можно, манную кашу тоже, если только она жидкая. Что еще? Сырой фарш, куриное яйцо. Пусть ест. Но что поделаешь — не выдерживает бабушка: нет-нет да тайком от Славки угостит щенка.

Кроме бабушки, живут в доме ее дочь Елизавета Петровна, внучата Володька и Люся и знакомые уже нам Петр Иванович и Славка. Обычная семья, каких в стране миллионы. В ней редко говорят о том, что такое Отчизна, но и старые, и малые хорошо чувствуют и знают, что это такое.

Мой дом, моя семья, моя школа — это тоже ведь Родина. Моя работа, к которой я привык и которую не променяю ни на какую другую, — тоже моя Родина. Моя улица, мой город, река, на которой я отдыхаю в воскресный день, — все мне близко и дорого. Пунктирным треугольником летят журавли в апрельской синеве, торопясь к родным гнездовьям. Плещется рыба в реках и озерах, разливается половодье. Славка мастерит скворечник. Туман щурится на приветливое солнышко. Пахнет талым снегом и землей. Все это Родина, ничего не уберешь и не выкинешь. С ликующей песней в синеве, со скворечней над домом, с резвым щенком на крыльце.

А где-то дымят заводы, где-то строятся города и поют в тайге пилы. В каменных карьерах гремят взрывы. Плывут корабли и шагают по большим стройкам экскаваторы. Весна разливается по стране. Пашет и сеет, прокладывает дороги, поет в цехах.

Родина!… Сколько же ты всего вобрала в себя — целый океан. И если мы порой мало говорим о тебе взволнованных слов — ты пойми нас. Мы любим тебя! Пусть чаще всего и молча.

То обстоятельство, что перебежчик притащил на себе офицера, не произвело на гитлеровцев никакого впечатления. Остановивший его дозор крикнул солдат. Пришли двое с носилками, положили раненого и унесли. Повели и Ашпина. Месяц еще не показался, и было темно. Электрический фонарик мало помогал Фадею, поскольку свет его падал сзади и освещал не столько дорогу, сколько спину Фадея. Видимо, гитлеровцы боялись, как бы «залетная птица» не выпорхнула из рук.

…«Убьют — нет, убьют — нет, убьют — нет». Так Фадей продвигался вперед. Шагал левой ногой — с замиранием сердца шептал «убьют», ступал правой — беззвучно шевелил губами «нет».

Судя по всему, его не думали убивать. Во всяком случае сейчас. Ступили на проселочную дорогу, идти стало легче.

На небе показалась луна. Фадей увидел справа, в километре от дороги, хутор.

— Рехтс! — отрывисто скомандовал один из конвоиров и ткнул дулом в левый бок. Фадей стиснул зубы, чтобы не охнуть то боли.

— Рехтс! — пролаял снова конвоир, награждая теперь уже не дулом, а прикладом.

Как назло, Фадей забыл, что означало это слово. Вертится на уме, а вспомнить не может. Он было остановился, но теперь уже два дула впились ему в спину. Луч фонарика скользнул в сторону. А! И Фадей торопливо свернул вправо — туда, где пробивался сквозь шторы свет.

Чем ближе подходили к хутору, тем громче Фадей слышал рокот. Был он глухим и равномерным. Метрах в двухстах он увидел танки. Сколько их! Лунный свет серебрил это скопище стальных коробок — штук сорок, если не больше. Белели кресты на броне. Танки медленно разворачивались, некоторые уже ползли к дороге. Колонна, судя по всему, готовилась совершить ночной марш.

«Вовремя я смылся, — подумал Фадей. — Если всю эту лавину двинуть на высотку…»

У дома резко окликнул часовой, конвоиры что-то ответили. То ли пароль, то ли просили доложить кому следует.

Допрашивал Фадея офицер с опухшим лицом. К широкому носу прилипло хрупкое пенсне. Стеклышки поблескивали при свете керосиновой лампы, казалось, еще острее преломляли колючие взгляды.

Офицер начал приветливым голосом:

— Ви в плену германской армий. Ми, немци, очень гумани. Ви говорить нам фсо, мы сохраним фаша шиснь, — последние два слова прозвучали слитно, как «фашизм».

— Я перешел на вашу сторону добровольно, господин офицер, — торопливо и подобострастно сказал Ашпин, — раненого вашего спас, офицера по званию…

— Мне говориль зольдат. Ми вас вознаградить.

— Спасибо, — Фадей немножко осмелел. — Я ничего не утаю, господин офицер, спрашивайте.

Через час допрос был окончен. Предатель рассказал все, что знал: сколько примерно осталось бойцов на высоте, назвал номер полка, выдал позиции батальона, роты. Указал запасные точки станкового пулемета. «Пулемет, господин офицер, то и дело меняет место. Он стреляет то из одного окопчика, то вот отсюда». Немец в пенсне подал карандаш, бумагу. Фадей прочертил линию окопов, крестиками обозначил запасные позиции станкового и ручного пулеметов, сообщил, сколько осталось гранат и патронов «Совсем мало, господин офицер, по неполному магазину на автомат».

Офицер аккуратно записал все, что рассказал Ашпин, и похлопал по кобуре.

— Если навраль — пух-пух! — указательный палец правой руки он направил в лицо перебежчика. — Пух-пух! — повторил немец с любезной улыбкой.

После некоторого молчания он спросил:

— Вас обижаль Совецка власть?

— Так точно, господин офицер. Уж так притесняли, так притесняли, и сказать трудно. Спину гнул, а на кого — неизвестно. Деньжата, правда, водились, а пустить в оборот не мог.