Виктор Некрасов - Вася Конаков [Сборник]

Война кончилась, но работы было много. Ежедневно приходилось ездить в Дрезден и заниматься там разминированием и приведением города в порядок. Ночевать возвращались в Пильниц.

И вот как-то вечером возвращаюсь я из города усталый и голодный — по дороге еще произошла авария с машиной, задержавшая нас на добрых полтора часа, — и встречает меня во дворе сержант Черныш — дежурный по батальону, хитроглазый украинец.

— Вас там, товарыш капитан, якыйсь старычок нимець дожыдае.

— А что ему нужно? — спрашиваю.

— Нэ знаю, нэ каже.

— «Лебенсмитель», должно быть. Направил бы прямо к старшине.

«Лебенсмитель» — продукты питания — облеченная в приличную форму просьба поесть, первая фраза, которой научились наши бойцы от немцев.

— Ни, вас, кажэ, трэба.

— А где он?

— Да там, в зали, сыдыть.

Старичок оказался маленьким, сухоньким, на вид лет шестидесяти с небольшим, но еще подвижной и довольно сохранившийся, с обвислыми, как у породистой собаки, щеками, довольно бодро торчащими подкрашенными усами и невероятно аккуратно причесанными, реденькими волосиками на голове. Одет он был, несмотря на жару, в пальто со слегка потертым бархатным воротником, из-за которого выглядывал другой, уже стоячий, крахмальный, очень узенькие брюки в полоску, лайковые перчатки кремового цвета, а за спиной, как у всякого добропорядочного немца, болтался, точно горб у голодного верблюда, полупустой рюкзак.

При виде меня лицо старика приняло смешанное выражение удивления, восторга и гордого достоинства — весьма сложное и неожиданное сочетание чувств.

— О-о-о! — сказал он и, слегка наклонив голову вбок и вперед, сделал несколько мелких шажков по направлению ко мне.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал я.

— О-о-о! — повторил старичок, как будто это предложение его крайне обрадовало, и, ловким, привычным движением скинув рюкзак, уселся в кресло. Я тоже сел.

— Чем могу быть полезен?

Старичок скрестил ноги, соединил кончики пальцев и, опять-таки наклонив вперед и вбок голову, приятно улыбнулся.

— Я чрезвычайно рад, герр оберст, — (я был только капитаном, но старичок возвел меня почему-то в полковники), — чрезвычайно рад, герр оберст, что имею дело с таким высококультурным и образованным человеком, — (опять-таки я не совсем понял, какие у старичка были основания сделать этот вывод, но возражать не стал, бог с ним). — Мне также весьма приятно приветствовать в вашем лице человека, который, став, так сказать, хозяином этого прекрасного дворца, сумел невзирая на трудности и сложности военного времени…

— Если можно, покороче. У меня мало времени, к тому же я очень устал.

— О да, да. Я понимаю. — Он быстро и сочувственно закивал головой. — У вас много работы. Американцы разрушили город. И мне говорили, что вы приводите его в порядок. Это очень порядочно с вашей стороны. После того что…

Я взглянул на часы. Было около восьми, а встали мы в четыре.

— Ближе к делу? Я понимаю. Русские деловые люди. Они не любят терять время даром. — Он сделал паузу и, наклонившись слегка вперед, заговорил вдруг конфиденциальным тоном — Поэтому я и пришел к вам, как к деловому человеку. Деловой человек к деловому человеку. Война войной, а дело делом. Не правда ли?

Он галантно улыбнулся и вопросительно посмотрел на меня. У него было невероятно подвижное лицо, как у актера или приказчика галантерейного магазина. Чувства и переживания, которые он в данный момент испытывал, сменяли одно другое с непостижимой быстротой. Иногда отыгравшее уже чувство не успевало еще уйти с его лица, как появлялось новое, и тогда они наслаивались одно на другое. Черныш, как-то потом уже, сказал, что старичок очень забавно «мордой хлопочет», и нам всем очень понравилось это выражение. Он, действительно, то закатывал глаза и быстро-быстро начинал моргать, то вдруг таращил их, то насупливал брови, то подымал их так, что лоб уходил куда-то на затылок, щеки его тряслись, фиолетовые усы топорщились, рот то складывался в трубочку, то растягивался в приятную улыбку, обнажая вставные зубы, которые, когда он особенно усердствовал, казалось, вот-вот вывалятся изо рта наружу.

Я сидел, смотрел на этого «хлопочущего мордой» старичка и невольно ловил себя на том, что куда внимательнее слежу за его мимикой, чем за ходом его мысли.

А он тем временем продолжал:

— Я пришел поговорить с вами, герр оберст, по очень важному и существенному для меня делу. Я пришел поговорить об этом дворце, об этой усадьбе, так сказать. — Он опять сделал паузу, довольно продолжительную паузу. — Видите ли, герр оберст, этот дворец и эта усадьба принадлежат мне. — При этих словах он встал и не без изящества отвесил легкий поклон.

— Вы хотите сказать, принадлежали?

В глазах старичка мелькнула и сразу же исчезла настороженность, уступив место обезоруживающей, невинной улыбке.

— Как вам сказать… Принадлежали, принадлежат… Это, в конце концов…

Он не закончил фразы, пожал плечами и, усевшись опять в кресло, выжидательно стал смотреть на меня, скрестив по-прежнему ноги и соединив кончики пальцев.

Я ему сказал, что, насколько мне известно, этот дворец принадлежал когда-то саксонским королям, где они сейчас — неизвестно, да, в конце концов, и не очень интересно, что в доме живут теперь престарелые художники, что выселять их никто не собирается и что вообще все будет в порядке. К концу разговора я осведомился, с кем имею честь беседовать.

Старичок встал. Мне даже показалось, что он стал немного выше.

— Меня зовут Август-Фридрих-Вильгельм Четвертый. До ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года я был королем Саксонии.

Он опять поклонился, и в поклоне этом, кроме изящества, была уже и какая-то торжественность.

Не буду врать — я опешил. Я ожидал чего угодно, только не этого. Я никогда в жизни не встречал королей. Разве что Людовика XIII и Ричарда Львиное Сердце в романах Дюма и Вальтера Скотта. Да иногда в старой «Ниве» мелькнет фотография «Престарелый шведский король Гаокон такой-то на отдыхе в Ницце» или Альберт бельгийский, в каске и обмотках, награждающий каких-то солдат. Вот и все. Одним словом, представление об этой категории лиц имел довольно туманное. То же, что сейчас сидело передо мной — суетливое, с фиолетовыми усами и бесконечными «герр оберст», — рушило все мои представления о тех, кто в книгах назывался августейшими монархами.

Я предложил папиросу. Август-Фридрих-Вильгельм IV с охотой взял. Похвалил табак. Я предложил ему пачку. Он сказал: «О-о-о» — и спрятал ее в рюкзак.

Заговорили о жизни — так надо было, очевидно, из вежливости, прежде чем опять приступить к делам. Старик жаловался на американские бомбежки, на Гитлера (это специально для меня), на тяжелую жизнь. Когда восемнадцатый год, «ох, этот тяжелый, незабываемый восемнадцатый год!», лишил его короны, он решил посвятить себя искусству.