Ванцетти Чукреев - Орудия в чехлах

Задохнувшись, чуть не сбив с ног сигнальщика, безмолвно обозревающего пустынные пространства моря и воздуха с левого борта, не став в положение, какое надлежало принять, обращаясь к начальнику, а ещё делая последние шаги, шифровальщик выкинул вперёд руку с зажатым в ней бумажным листком. И в напряжённой тишине мостика прозвучал его голос, голос последнего выдоха, голос тихий, но заставивший всех повернуться к нему:

— Москва!

Подхватив левой рукой бумажный листок, правую адмирал вскинул над головой. Командир эсминца негромко, но торопливо сказал что-то в телефонную трубку, соединявшую его с офицером, управлявшим огнём.

По углу возвышения орудий, по мощи заряда комендоры чувствовали, что огонь будет вестись на предельной дистанции. Смысл этого был прост: расстрелять вражеские корабли, когда они даже не могут ответить огнём своих пусть скорострельных, но слабых, презрительно окрещённых матросами «трещотками» пушек.

Ромбики дальномеров лежали на головном фрегате. Тонкие штрихи перекрестий торпедно-артиллерийского прицела словно прилипли к чужой стали. И тяжёлые стволы главного калибра шли неотступно, шли своими жерлами за вражеским кораблём.

Медленно вращая штурвал паводки, Андрей впился в красную стрелку, и больше ничего на свете в эти секунды не существовало для него. Ничего!

Красная стрелка, стрелка, стоящая точно под штрихом неподвижного индекса. В ней все. В ней молодость его. пусть нелёгкая, но радостная и светлая. В ней Родина его, Родина большая, огромная, с Москвой, с Волгой, с Уралом, с её безбрежными полями, которые видел он, пересекая страну из конца в конец; и родина маленькая, где село припало к речушке. И речушка, пусть узкая, мелкая, но в ней столько мальчишеских радостей!

Стрелка, волнуясь, стоит под белым штришком. Стой, стрелка! В тебе горе матери, большое, ни с чем не сравнимое горе, боль и тоска ожидания, быть может, напрасного.

«Стой!» Он хотел это выкрикнуть. Выкрикнуть не потому, что душа напряглась до предела, что дальше думать и жить молча не мог. Нет! Он хотел это выкрикнуть потому, что круги вдруг пошли. Внутренний круг, увлекая красную стрелку, рванулся вдруг в сторону и пошёл, пошёл вниз. Андрей рванул рычаг, остановив и погнав стрелку обратно. Но она… она снова. Андрей почувствовал, как тяжёлая стена башни наваливается на спину, как нос корабля… Он видел, как друзья его, его дорогие, большие друзья, тоже рвали и крутили рукоятки. По недоумению на лице визирщика, который держал вражеский корабль в стёклах, он понял…

Голос знакомый, в котором явственно была слышна боль, хрипло сказал по всей башне:

— Дробь! Орудия на ноль.

Опершись локтем на банкет (щит-стенку, на которой располагалась часть многочисленных приборов управления артиллерийским огнём), стоял адмирал.

Над рукой его, высовываясь краешком из сжатого кулака, чуть шелестел бланк шифрограммы.

Тихо плескалась и лениво убегала в стороны от скул корабля волна, мелкая и спокойная. Небо светлело, и серая вода, подёрнутая рябью предутреннего ветерка, становилась темнее, принимала прозрачно-зелёный оттенок. Опустив орудия и сбавив ход до «полного», следовал за флагманом второй эсминец.

Адмирал с сожалением посмотрел в ту сторону, где скрылись, уйдя к своим базам, чужие фрегаты, и тяжёлое чувство неотомщенной великой обиды опять шевельнулось на сердце.

Листочек бумаги, что держал в руке командующий эскадрой, извещал о том, что вот в эти же часы спровоцирован большой военный конфликт на границе соседнего дружественного нам государства. Что, без сомнения, агрессивные силы предпримут попытки расширить очаг пожара и перекинуть его… Что в этих условиях бдительность и выдержка…

«И всё-таки жаль, что эти ушли».

Вечером, когда солнце только что опустилось за сопки, закрывавшие город с запада, после короткого учения на боевых постах позвонили, чтобы Ковалёв пришёл в госпиталь к брату.

Командир разрешил сойти на берег. Андрей быстро собрался, но невыносимая тяжесть вдруг навалилась на душу. Вместо того чтобы скорее идти в город, он поднялся на палубу, прошёл к носовой орудийной башне — своей родной башне, где около правого орудия было его боевое место, и, прислонившись коленями к волнолому, долго смотрел на темнеющую бухту, на корабли, разбросанные у складов и пакгаузов, под кранами, под угольной эстакадой.

Было тихо. Двигались погрузочные краны. Буксиры сновали от причала к причалу. Изредка над тем или иным кораблём вставало белое облачко пара, и звук гудка разносился над водой. У чугунной низкой решётки, отгораживавшей от бухты склады и железнодорожные пути порта, стояли парочки. Одна девушка, которой её парень рассказывал что-то очень весёлое, хохотала, иногда в изнеможении падая локтями на решётку. Но голоса её не было слышно. Было тихо.

Шипел пар в борту эсминца, стоявшего рядом. К гражданскому причалу, что лежал влево от военных кораблей, подошёл морской трамвай. Из него вышла пёстрая толпа — с той стороны бухты люди ехали на вечернюю смену, другие в сады и театры. Толпа устремилась к воротам причала, вылилась на городскую улицу, исчезла в людских потоках города. Глухой удар донёсся с близкого корабля — в трюм его подъёмный кран опустил что-то тяжёлое. Но было тихо.

Тихо потому, что в ушах не стоял металлический лязг орудийных выстрелов, не оглушал свистящий шум сжатого воздуха, выгонявшего дым из стволов. Было тихо потому, что над морем и прибрежными скалами, над городом, полным движения, над каждым, кто жил в нём и работал, плыла большая, полная звуков, которые её не нарушали, тишина мирной земли.