Николай Горулев - Прощайте, любимые

— Проводите нас, пожалуйста, — попросил Сергей. Комнатка при морге была райским уголком по сравнению с палатами и коридорами госпиталя — бредили и стонали тяжелораненые, пахло йодом, карболкой и еще какими-то медикаментами. Воздух, пропитанный этими запахами; казался непроницаемым.

Вслед за Пашаниным Сергей и Вера вошли в послеоперационную, где стояло шесть коек»

— Ребята! — каким-то дрожащим хриплым голосом позвал Иван. — Я здесь.

Койка Ивана стояла у самого окна,

— Откройте, дышать нечем, — попросил он.

Вера открыла окно. Иван обвел глазами палату. На койках спали или притворялись, что спят.

— Значит, наши ушли? — громким шепотом спросил Иван.

— Ушли, — вздохнул Сергей. — Сегодня ночью прорывались.

— А как же вы?

— А мы остались с тобой, — улыбнулась Вера.

— Вы эти шуточки бросьте, — громко прошептал Иван. — Вы что, струсили?

— Перестань, — нахмурился Сергей. — Вечно ты хватаешь через край. Да и не тот разговор в палате. Понял?

— Нет, не понял, — не успокаивался Иван. — Бросить своих в такую минуту...

— Если ты еще раз упрекнешь нас, — вспылил Сергей, переходя на едва слышный шепот, — мы встанем и уйдем.

Иван некоторое время молча рассматривал Веру и Сергея. Вера ободряюще кивала ему головой, подавая знаки, что в палате не все можно говорить, и он наконец успокоился. Сергей молча пожал его руку, лежащую поверх серого солдатского одеяла.

— Ты скорей поправляйся. Мы будем тебя навещать.

— Зайдите к маме, скажите, что живой... А то она, наверное, меня давно похоронила.

— А ты разве не был дома после возвращения из-под Чаус?

— Там уже были немцы.

Тихо вошла Маша, молча поздоровалась с Иваном и без слов потянула Сергея и Веру за собой. В коридоре шепнула:

— Быстрее на склад. Там еще гимнастерки командиров и политруков... — Ну и что? — бросил Сергей, — Тех, чьи гимнастерки остались, давно уже нет.

— На всякий случай Владимир Петрович приказал сжечь.

Костер из окровавленной порванной одежды уже догорал, когда во дворе госпиталя остановилась крытая темным брезентом грузовая машина гитлеровцев.

На крыльцо вышла медсестра с флагом Красного Креста в руках, за нею врачи Кузнецов и Пашанин...

К двенадцати часам ночи на театральной площади у облвоенкомата собрались войска и отряды ополченцев. Никаких команд не поступало, и люди толпились в томительном ожидании. Потом со стороны Виленской через площадь торопливо прошли какие-то люди, и в темноте Устин Адамович услышал голоса:

— Доложи генералу — полковник Кутепов убит. Выследили его диверсанты.

— А кто же возглавит ударную группу?

Устин Адамович обошел молчаливые ряды ополченцев. На душе было неспокойно. Полковник Кутепов... Устин Адамович встречал его под Буйничами, много хороших слов слышал о нем от бойцов и командиров. «Душа могилевской обороны», — сказали как-то о нем в городском штабе ополчения.

Наконец колонна двинулась. Где-то впереди взревели моторы машин, раздались какие-то команды. Только прошли площадь, как услышали — с Луполова ударила пушка и снаряд разорвался в самой гуще людей. Крики, стоны... Кое-кто бросился в укрытие.

— Вперед! Вперед! — торопит Устин Адамович.

И, словно подгоняемые снарядами, которые методично падали на площади, колонны пошли быстрее.

Спустились к Днепру. В сумерках июльской ночи чернели фермы взорванного моста. Поднялись по Быховской, И вот уже на пути к поселку шелковой фабрики завязался бой.

Кажется, гитлеровцы не ожидали такого массированного удара.

— Вперед! Вперед!

Нет уже никаких колонн. Смешались машины, войска, ополченцы. Все спешат в образовавшуюся брешь.

Но вот гитлеровцы приходят в себя. У железнодорожного переезда ополченцев накрывает сильный автоматный и минометный огонь. Спасаясь от него, люди шарахаются в сторону, где возвышается крутая насыпь железной дороги. На переезде горят наши машины.

«Только вперед, только вперед», — думает Устин Адамович. Он чувствует — стоит только завязнуть за этой спасительной насыпью и прорыв захлебнется. Он вскакивает на насыпь и зычно командует:

— За мной, ребята, вперед!

Он не оглядывается и слышит, как позади, тяжело дыша, бегут люди. Кто они — студенты или красноармейцы, сейчас безразлично. Главное — не останавливаться.

Перед Устином Адамовичем в темноте вырастает фигура в каске. В одно мгновение Устин Адамович сбивает ее с ног и, перепрыгнув, мчится дальше. Хрипы, вздохи и крики рукопашной.

— Вперед! Вперед!

Устин Адамович уже не слышит собственного голоса. Сейчас ему хочется, чтобы перед ним выросла еще раз тяжелая фигура в каске. Он вцепился бы руками в горло врагу, он бил бы его рукоятью револьвера, он выместил бы на нем всю злость, что накопилась с самого начала войны.

За ним бежит небольшая группа людей. Но там, позади, еще есть воинские части, они тоже спешат в прорыв. И он не останавливается.

За мелким кустарником открывается светлая полоса хлебного поля. Устин Адамович с ходу врезается в эту пахнущую теплом, щекочущую колосьями волну, запутывается в ней и падает в изнеможении. Над ним вспыхивает яркий электрический свет. Устин Адамович догадывается, что гитлеровцы зажгли прожекторы, но не может шевельнуться. Сердце лихорадочно бьется не в груди, а где-то под самым горлом, и пот заливает глаза.

Автоматы и пулеметы косят несжатую рожь. Устин Адамович, не поднимая головы, начинает ползти вперед. Метр за метром, метр за метром. И снова им овладевает знакомая бесшабашная злость, а вместе с ней приходят новые силы. Он ползет вслепую, не зная, что его ждет там, впереди.

Прожекторы переметнулись правее. Устин Адамович встает и пытается бежать. А рожь, как назло, упрямо путается под ногами, лезет в лицо, держит за руки, тугими пряслами связывает ноги.

Позади никого не слышно. Погибли или отстали ополченцы, а может, он один отбился от всех. Едва держась на ногах, он выходит из хлебного поля на лесную опушку. Начинает светать,

Устин Адамович различает в лесу группы людей. Как будто свои. Вон старший политрук, опираясь спиной о сосну, закатал гимнастерку, перевязывает раненую руку. Он без фуражки. Густые русые волосы спадают ему на глаза.

Увидев Устина Адамовича, не удивляется, Словно знает, что из этих хлебов еще будут появляться люди.

— Скажите, товарищ, — обращается он к Устину Адамовичу, — это не Тишовский лес?

— Думаю, нет... — Устин Адамович устало опускается на землю недалеко от политрука. — Тут где-то должно быть Бобруйское шоссе...

— Вы кто? — спрашивает старший политрук, осторожно опуская забинтованную руку на запыленные колени.

— Комиссар без батальона, — горько улыбается Устин Адамович. — Найду ли своих ополченцев?