Николай Горулев - Прощайте, любимые

— Ну, что вы, мамаша, — спокойно сказал Зайчик. — Сказки все это.

— Ну, тогда расскажи мне не сказку, а быль. Старший лейтенант отложил почищенную картофелину, задумался.

— Если бы правда давалась так легко, ее все давным бы давно знали. Вижу только, что война затягивается.

Ему, гаду, хотелось с утра начать войну, а к вечеру кончить. Поэтому он бросил сразу все самое лучшее, что собрал в Европе. Да не тут-то было. Вот, к примеру, Брест. Сколько он там солдат уложил своих. А теперь Могилев. Целый месяц мы его там трепали, посмотрели б вы, сколько его танков дымится под Могилевом.

— Ты сам видел? Зайчик улыбнулся.

— Да я командовал отдельным разведбатальоном. Мы встретили их передовые части еще на Друти. Горели их танки как миленькие. Даже от простой бутылки с горючим.

— Так, говоришь, побьете вы их? — не унималась взволнованная женщина.

— Обязательно побьем. Дайте только срок.

— Ну что ж, спасибо тебе за доброе слово, — сказала женщина и подвинула Зайчику миску с огурцами. — Дорога неблизкая. Может, перебудете у меня день-другой?

— Нет, мы лучше где-нибудь в лесу. А то, знаете, мало ли что в деревне...

— Ну, как хотите, детки, как хотите... — Она высыпала оставшийся картофель в холщовую тряпку, положила туда буханку хлеба. — Ни пуха вам ни пера, сыночки. Дай бог, чтобы все у нас получилось, как вы говорили...

Решили через деревню не идти, чтобы не вызывать подозрений. Вернулись на лесную дорогу. И не успели сделать сотню шагов, как прямо на них вышел дозор гитлеровцев.

— Хенде хох! — услышали они знакомую команду. Бежать было бесполезно. Зайчик со злостью бросил

трофейный автомат на землю и поднял руки. За ним подняли руки Федор и сержант.

Их ни о чем не спрашивали, с ними не разговаривали. Подталкивая прикладами, вели по лесной дороге. На опушке леса Федор увидел большую черную грузовую машину, в кузове которой сидело и лежало несколько красноармейцев — раненых, оборванных, измученных тяжелой дорогой отступления. По краям сидели конвоиры.

Федору, Зайчику и сержанту приказали лезть в кузов. Петом сели солдаты, и машина тронулась.

Никто не знал, куда их везли. Но вот переехали понтонный мост через Сож, повернули на большак, и Зайчик удивленно сказал:— Неужели в Могилев?

Он сказал так, словно спросил себя, но все в машине поняли — он сообщил пункт назначения.

Миновали деревушку Нины. Федор пониже опустил голову, чтобы его не заметили, — было горько и обидно, что поход к фронту не удался, что он в числе других стал военнопленным.

На месте Луполовского аэродрома был разбит огромный лагерь, обнесенный колючей проволокой. Подъехали к центральным воротам. Старший вылез из кабины, приказал всем слезть с кузова и передал каждого охране лагеря. Он так и считал, как считают передаваемые вещи:

— Айн, цвай, драй, фир...

Такого Федор никогда не видел и предположить не мог, что когда-нибудь доведется увидеть. Все огромное поле аэродрома было заполнено людьми. Они сидели, лежали, толпились группками, обросшие, перевязанные видавшими виды бинтами, больные и изможденные. Прямо под открытым небом кутались они в какое-то тряпье, отдаленно напоминающее серые солдатские шинели.

Федор с Зайчиком и сержантом выбрали место недалеко от колючей проволоки. Зайчик бросил быстрый взгляд на сторожевые вышки, матерно выругался и сказал:

— Вы как хотите, а я тут не задержусь...

По мере приближения фронта Катя не однажды вспомнила свой последний разговор с Федором и пожалела, что послушалась мать и осталась в деревне. Ей казалось, что там, за Днепром, куда звал ее Федор, было относительно спокойно и можно было переждать все эти страшные бои за город. А они начались еще километрах в десяти от деревни и медленно, но настойчиво приближались к их дому.

Покоя не было ни днем ни ночью. Как только начинался минометный или артиллерийский обстрел, Катя хватала дочурку и бежала на огород, где вдвоем с матерью они вырыли глубокую траншею, которую считали спасением от всех бед и несчастий.

Начались пожары. Сперва сгорело колхозное гумно, потом два дома, стоявшие ближе к противотанковому рву, потом еще амбар и еще дом. Катя с матерью считали дни, сколько простоит их дом с выбитыми окнами и порванной осколками крышей, но фронт неожиданно подвинулся ближе к Могилеву, оставив за деревней нетронутый, желтеющий свежим песком противотанковый ров.

— Я же говорила, — напоминала матери Катя, — что этот ров поможет, как мертвому припарка. Их танки просто-напросто обошли его и теперь уже где-то на улицах города.

При этом она невольно вспоминала Федора, его горячее участие при ее поступлении в институт, беспокойство за ее судьбу, вспоминала свой прощальный равнодушный поцелуи на крыльце, и чувство жалости подступало к сердцу. А тут еще известие — у железнодорожной будки на Буйничском переезде убит отец Федора. Почему он оказался именно там во время самого ожесточенного боя с немецкими танками — никто не знал, но мать Федора достала чудом уцелевшую подводу, привезла мужа домой и похоронила.

В деревню пришли гитлеровцы. Деловито обошли уцелевшие хаты, искали коммунистов и евреев, потом застрелили у соседки кабана, поймали несколько кур, сели на машину и уехали.

— Вот видишь, ничего страшного, — сказала Кате Ксения Кондратьевна. — Ну, ограбили слегка, нахамили, так на это ж война, а когда станет тихо — все пойдет по-другому. Рассказывали, что в империалистическую... — И мать долго убеждала Катю, приводя примеры почти тридцатилетней давности о том, что немцы дисциплинированы, лишнего не позволяют и вообще не такие уж звери, как про них говорят.

Катя с матерью перебрались в дом, застеклили как могли окна. Там, где не хватило осколков стекла, прибили куски фанеры или доски, и дом с виду стал похож на покинутый, запущенный, из которого давным-давно ушел хозяин.

Долго еще в стороне Могилева горело зарево пожаров и слышалась орудийная стрельба. Над деревней проплывали одна за другой эскадрильи желтобрюхих самолетов, и далекие взрывы бомб отдавались в земле глухими толчками.

И снова мысли Кати невольно возвращались к Федору. Она была уверена, что Федя не вернется из этого ада, и старалась разобраться в прошлом — был для нее Федор посторонним человеком, товарищем детства или она все-таки его любила? С категоричностью, присущей Кате, она хотела отбросить последнюю мысль, как чуждую, случайную, но память возвращала ее в милые и далекие школьные годы. Почему-то именно сейчас записочка Федора, сложенная в виде фармацевтического порошочка, в которой содержалось только три слова «я тебя люблю», встала так живо перед ее глазами, будто она прочитала ее совсем недавно.