Николай Горулев - Прощайте, любимые

— Евреи... — глухо сказал Григорий Саввич.

— Господи, зачем так издеваться над людьми, — вздохнула Светлана Ильинична.

Федор, видавший виды в лагере, был потрясен В стороне, наблюдая за этой процессией, шел человек с нарукавной повязкой и винтовкой через плечо.

— Знакомьтесь, — шепнул Григорий Саввич, — могилевская полиция при исполнении служебных обязанностей...

До самой нефтебазы шли молча. Каждый думал о своем. Думал и Федор. Он вспоминал свой последний разговор с Катей. Тогда он только по газетам знал, как ведут себя гитлеровцы в захваченных странах, и, боясь за Катю, уговаривал ее уйти за Днепр. Но то, что он увидел собственными глазами, превосходило все. Ненависть к врагу, жившая в его душе накануне войны рядом с другими чувствами, стала теперь самым главным, овладела всем его существом. Там, на перекрестке Пожарного переулка и Первомайской, он готов был броситься и освободить этих несчастных из позорной упряжки, и сдержать себя стоило огромных усилий. Он шел рядом с Зайчиком и давал себе молчаливую клятву — мстить на каждом шагу, при малейшей возможности.

За нефтебазой их задержал патруль. Григорий Саввич предъявил документ. Унтер-офицер повертел его в руках, потом вопросительно глянул на Федора и Зайчика.

— Из лагеря военнопленных, — спокойно сказал Григорий Саввич. — Специалисты. Арбайтен, арбайтен. Мне очень нужны специалисты. Форштеен?

Унтер закивал одобрительно головой и отпустил. Когда отошли подальше, Григорий Саввич проворчал:

— Мы тебе наработаем...

Дома, когда хлопотливая Светлана Ильинична подала на стол дымящийся паром картофель и соленые огурцы, Федор спросил:

— А что у вас за документ такой авторитетный?

— Я, Федя, везучий, — улыбнулся Григорий Саввич. — До войны все по ремонтным работам да по ремонтным. Частенько приходилось в районах, в МТС бывать. Встретил тут меня однажды подлец один — ему немцы поручили восстановить МТС, и говорит: «Иди ко мне на работу— не пожалеешь. Свободный пропуск и днем и ночью, машину грузовую, шофера дам, будешь ездить по Могилевскому району». Я подумал, посоветовался с Эдиком и согласился.

Федору хотелось расспросить об Эдике более подробно, но он подумал, что Эдик при встрече сам обо всем расскажет.

Когда перекусили, Григорий Саввич распорядился:

— Все дела вечером. А пока отдыхайте после своего «рая»... В соседней комнате Светлана Ильинична кой-какую одежонку приготовила. Посмотрите, примерьте, может, подойдет... Старую суньте в мешок — он в сенях. Вода у нас во дворе, мыло на кухне. Одним словом, хозяйничайте.

— А вы куда? — спросил Федор.

— Опять в лагерь. Еще людей приведем...

Когда в сенях стукнула дверь и Зайчик с Федором остались одни, Зайчик громко сказал:

— Видал, какие у нас люди? Да разве таких можно победить? Они же все, от мала до велика, за свою землю любому горло перегрызут...

Федор промолчал.

— Нет, ты только подумай, — продолжал Зайчик, — до чего безмозглый этот Гитлер. Насадил он тут перед войной своих шпионов, а они все-таки сбрехали ему, не увидели, что с нами связываться не стоит.

— Выскочил ты случайно из лагеря, а теперь храбришься, — впервые на «ты» назвал старшего лейтенанта Федор.

— Не выскочил бы я, выскочил другой. Дело не в этом. Не во мне одном, а, так сказать, в мировом масштабе.

— Эх, — вздохнул Федор, — давай за столько времени в чистом белье да на чистой кровати,. — Они долго плескались во дворе, радуясь воде, мылу, солнышку, свободе, которая неожиданно свалилась на них...

В комнате Зайчик еще что-то говорил, высказывал, наверное, самые сокровенные мысли и важные наблюдения, но Федор уже не слышал. Он лег и провалился в мягкую спокойную темноту и поплыл на зыбких убаюкивающих волнах... И приснился Федору сон, будто идет он по широкому полю, сплошь заросшему цветущими ромашками. И видно ему далеко-далеко, до самого горизонта. Оттуда, из далекой сине-белой дали, кто-то идет ему навстречу. Нет, не идет, а бежит изо всех сил, только платье трепещет на ветру. Он сразу узнал — навстречу бежала Катя, вся в белом, сливаясь с белым ковром ромашек. Она держала на руках девочку — это он теперь видел отчетливо — и бежала. Даже как будто что-то выкрикивала, но Федор не мог расслышать. Катя все ближе и ближе, и теперь начинает понимать Федор, что она спасается от погони. Какие-то люди в черном с немецкими автоматами в руках гонятся за ней. Федор рвется к ней навстречу, хватает за руку и увлекает в лощину, где стелется густой туман. И вдруг он видит, что девочки на руках у Кати нет, что Катя уже не бежит, а плывет рядом с ним в тумане и плачет. Федор хочет спросить о девочке, но не решается. А туман все гуще и гуще, и вот уже совсем темно, и Федор даже не видит Катиного лица, и ему становится страшно.

Он вскрикивает и просыпается.

Сергей и Вера молча вышли со двора больницы, повернули за угол, чтобы не появляться на Первомайской, по которой громыхали танки и грузовики.

— Сволочи... сволочи... сволочи... — шептала Вера свое привычное проклятие. — Этот врач им ничего плохого не сделал... так издеваться, так мучить... нет в них ни капельки человеческого, ни капельки.

Сергей слушал Веру и молчал. Улица была пустынна. Изредка проезжали мотоциклисты. Сергей не обращал на них никакого внимания. После того что он увидел во дворе больницы, он потерял ощущение тревожного любопытства. «Стреляйте, если вам вздумается, — думал Сергей, — плевать я хотел на вас всех вместе взятых. Вы зверствуете, чтобы запугать, а мне, наоборот, становится не страшно, и если бы не Вера, которая дороже мне всего на свете, я не знаю, что натворил бы... Ну, ничего, впереди еще уйма времени».

Их никто не остановил в пути. Солдаты обыскивали дома, выгоняли на улицу раненых красноармейцев и командиров, а тех, кто сопротивлялся, расстреливали прямо во дворах и подъездах.

Сергей боялся за Веру. Лицо ее побледнело, большие глаза горели нездоровым огнем, она, как затравленный зверек, бросала осторожные взгляды по сторонам, готовая ко всяким неожиданностям. Сергей мягко пожимал ее руку, и Вера на некоторое время успокаивалась.

Ульяновская улица за переездом напоминала поле, на котором нерадивый хозяин разбросал груды черного обгоревшего кирпича. Она уже не была улицей в том значении, к которому Сергей привык. Это была беспорядочно заваленная развороченным булыжником дорога.

За пожарным кирпичным сараем стоял дом Сергея. От железнодорожного переезда он его не видел и почувствовал, как часто-часто застучало сердце. Страх перед тем, что могло случиться с отцом и матерью, вдруг заслонил все остальное. Он прибавил шагу. Вера почти бежала рядом.