Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград.Том шестой. Этот день победы

…В следующий миг со стороны фрицев ударило оранжево-белое пламя, сухо и бойко застрекотали шмайсеры штурмовиков. Андрей видел, как из-за груды обвалившегося наполовину дома, в помощь пехоте СС, выкатили два полугусеничных бронетранспортёра SdKfz 251. Туго, плотно ударили из пулемётов, перед раструбами стволов замельтешило клочковатое пламя. Пули зло защёлкали по броне, высекая пучки искр, ровно башню танка неистово клевали крепкими, как кремень, клювами хищные птицы.

Из глубины танка, до его слуха донёсся пронзительный крик старшины: «Пр-рыгай, твою мать!» Машина судорожно дёрнулась вправо, выписывая юзом не мысленный крюк».

Он кубарем слетел вниз; приземлился в жирную, как творог подмёрзшую грязь, в которой застряли обломки бетона. Удар был довольно резким, чтобы у него захватило дух, а из глаз посыпались искры. Однако ему хватило благоразумия откатиться от подорвавшейся машины.

Объятый огнём Горыныч, агонизирующими рывками преодолел ещё десять метров, врезался в перевёрнутый грузовик и вспыхнул неистовым, накалённым красным светом печного устья. В воздух полетели рваные куски металла, с зубчатых катков слетели, разом лопнувшие, гусеничные треки.

Танк замер, как огромный буйвол, сокрушённый разрывной пулей. Смятый капот сиял алым, словно поглотил исходящий от взрыва неистовый жар. Плавился металл. Клубясь-чадя, горело соляное масло. Оранжевая вспышка, раздирающий уши взрыв – и башню оторвало от корпуса. Крепёж и обломки, крутясь, разлетались. Между ударом и взрывом прошло не больше пяти секунд.

* * *

…Комбат Ребяков, лёжа на животе, блевал, под свист пуль, наступавших эсэсовцев. Лёгкие его были забиты зловонным дымом. Удушливый кашель рвал спазмами грудь и глотку, словно с дымом в его бронхи залетели тлетворные споры истреблённой человеческой плоти. Он наелся трупов, и они начинали в нём разрастаться, раздували его. Он кашлял, хрипел, брызгал ядовитыми слезами. Вокруг на землю с грохотом валились куски металла, жарко горела резина. От запаха ему стало совсем худо. Рвота не прекращалась до тех пор, пока не осталось ничего, кроме воздуха.

Упираясь локтями в землю, майор пополз к танку. Кровь из носа текла так, что сомнений не оставалось: он был сломан. Правда, не особенно болел и Андрей рассудил, что боль придёт позже. С руки, на которую он приземлился, свисали лохмотья хэбэшной ткани комбинезона пополам с кожей. От плеча до локтя шла сплошная красная полоса фрикционных ожогов. Кожу над рёбрами с этого бока тоже припалило будь здоров – до сырого мяса. Во рту стойко держался привкус крови. Он выплюнул зуб и уставился на то, что некогда было его боевой машиной.

Останки Т-34 горели, а то что осталось, выглядело как корявые малиновые борта плавящегося мангала. «Юрка! Старшина!…» – молотом бухнуло в висках. В лицо ему пахнуло страшным жаром, в котором явно угадывался привкус горелого мяса. Красно-малиновое сияние корпуса бронемашины убывало, становясь жемчужно-чёрным, фиолетовым. Корма танка внезапно снова рванула, разбрасывая расплавленный металл дождём серебряных рублей.

Он насилу поднялся. Укрываясь за танком сделал три шага. Ноги подкашивались, но в остальном всё было, вроде бы ничего. «Редькин! Юрок!» – снова бухнуло в голове колоколом. Слева он нащупал языком ещё один зуб, который свисал на кровавой нитке плоти, сунул чёрные пальцы в рот и выдернул кусочек сломанной эмали. Внезапно из-за развороченной кормы танка что-то показалось…Оно рывками шло прямо на майора, но он был слишком потрясён, чтобы двигаться.

Обгоревшее до черноты, сгорбленное, покорёженное существо напоминало обугленный труп. Единственная уцелевшая рука плетью болталась у правого бока.

…и снова Андрей не двинулся с места. Понимал, что должен, но контуженый мозг не мог дать команду ногам.

Это воплощение ужаса, шатаясь, не дойдя четырёх шагов, рухнуло перед ним. Он почувствовал тошнотворно-сладковатую вонь, которая могла идти от сгоревшего в уголь мяса.

Даже за сталинскую премию с целым грузовиком водки в придачу, Андрей ни на шаг не подошёл бы к этой чертовщине. Собственно, сейчас ему меньше всего хотелось водки. Видит Бог, он отдал бы всё на свете за глоток воды, чтобы очистить пересохший рот от грязи. Машинально попятился от обугленного существа – оно не шелохнулось, не встало с земли. Ребяков в душе молил Бога, чтобы оно было мертво. Как вдруг паника снова вгрызлась ему в кишки. Существо приподняло чёрную голову, ноги дёрнулись, слабо расталкивая, растопленную жаром грязь сожжёнными ступнями. Шея, державшая навесу голову, тряслась от дикого напряжения.

Из-за нервного потрясения и обескровленных мышц по плечам майора полз озноб. Потом услышал нечто такое, отчего у него замозжило между зубами. Звук был тихим, невнятным, и сперва подумалось: это, должно быть, с танковых катков сорвалась налипшая грязь. Но вот жуткое блекотание слало громче, отчётливей.

Ребяков затаил дыхание, полынный ком шайбой подкатил к горлу. Тю-у! Он, будто, узнал этот голос…который шёл снизу, из страшной обугленной головы.

– Бляха-муха! Мазута…Юрка?! Ты-ы? – От внутреннего протестного крика Андрей чуть не разжал пальцы, не выронил взведённый ТТ. Секунду стоял молча с опущенными глазами – затем вскинув голову, решительно подошёл к лежащему старшине, низко наклонился, увидел сплошной чёрный пузырь, жутко заменивший собой знакомое-весёлое лицо Редькина, и в ужасе отшатнулся, закрылся рукой.

Слепой старшина заволновался, похоже, он пришёл в себя, и ему нужно было что-то сказать, но вместо слов из горла рвалось хриплое мычание. Комбат отнял руку от лица: на нём не было слёз, оно превратилось в камень. Склонился ниже к безбровому, безглазому пузырю. Видел, как обугленные, кровоточащие губы хватали воздух, а обожжённые лёгкие задыхались.

– Батя-а!..Ком-бат…Батя-ня-аа! Ты-ы?… – мученически просипел Редькин.

– Я Юрок, я!..

– Где ты!..Дай руку.. – старшина протянул жуткую, чёрную, как кочерга, уцелевшую руку.

Ребяков, не чувствуя пальцев, повернул его боком, чтобы удобнее взять и куда-то нести…Как увидел страшную рану…Сразу понял – смерть ему, не жить Мазуте и трёх минут. Взрывом ему вырвало бок, и он, будучи в шоке, полз по снегу, волоча вывалившиеся из живота парной красный ком.

Майор стал на колени, вложил его спёкшуюся руку в свою ладонь и, уткнув голову возле умирающего, обоняя страшный запах горелого мяса, задрожал лопатками. Рот его исковеркало немым криком отчаянья, нестерпимой жалости к своему экипажу. Он беззвучно, без слёз рыдал по ним, по погибшему своему батальону. Рядом слышал тяжёлый дых умиравшего друга, и всем своим существом ожидал: близкое страшное, непоправимое приближение чудовищной развязки. В этот миг он запоздало понял, как был не прав. Что поступок его, против воли Абрека, – комбата Магомеда Танкаева, – «оставить танки для усиления рубежа!» – и впрямь оказался бессмысленным, безрассудным, но более гиблым и обречённым.