Игорь Шелест - Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.

Цветочная поляна — мой космодром. Жалкими представляются отсюда, с цветочной поляны (где гудят только шмели), бетонированные взлётные дорожки, на которых ревут неуклюжие металлические самолёты. Они ревут от бессилия. А бессилие их в том, что они не могут и на одну миллионную долю процента утолить человеческую жажду полёта, а тем более его жажду слиться с пространством неба».

И далее: «Вот, допустим, — прозою пересказываю к случаю своё давнее стихотворение, — ты не в силах больше терпеть. Ты жил на земле и с усладой смотрел на белые плывущие облака. Вся твоя сущность тянулась ввысь. Улететь в небо, раствориться в нём, что может быть желаннее, слаще? Судорожно отсчитываешь ты тридцать рублей, нетерпеливо топчешься у весов, где сдал чемоданы, потом около трапа, по которому поднимаются в самолёт. Скорее садишься в кресло. Уши твои забивает грохотом. Каждая твоя клетка напряжённо вибрирует вместе со стенками самолёта…

Ну что ж, вот она, твоя синь, вот они, твои облака. Скопление сырости и тумана… Около желудка тошнотворно сжимает… Назовите мне человека, который, летая в самолёте, вожделенно смотрел бы вверх, на небо, а не вниз, на землю?»

Оторвав взгляд от книги, Надя посмотрела на Тамарина, на Стремнина с насмешливой улыбкой:

— Ну что вы на это скажете, авиаторы?

Глаза Жоса блеснули чуть ли не дерзко, но он тут же усмирил свой темперамент:

— Позволь мне, Серёжа… — Сергей кивнул. — Наденька… Начну с последней фразы… В ваших устах, кажется, так прозвучали солоухинские слова: «Назовите мне человека, который, летая в самолёте, вожделенно смотрел бы вверх, на небо, а не вниз, на землю.».

— Да так, — сказала Надя.

— Тогда позвольте, Наденька, вам представиться: Георгий Тамарин и Сергей Стремнин — двое почти всегда смотрящих «с вожделением на небо»… Да что мы!.. Таких, как мы, огромное множество: практически все лётчики, которые по любви пришли в авиацию и научились летать, то есть, действуя рулями, пилотировать самолёт… Поверьте нам с Сергеем: в этом-то и радость полёта, в этом-то и радость слияния с воздухом!

В полёте лётчик смотрит на землю только на взлёте и на посадке. А так что на неё смотреть, когда она сплошь да рядом закрыта облаками… И я убеждён: нет лётчика, который зачарованно не любовался бы сказочными нагромождениями облаков, пробираясь среди «башен» и «гротов» их «волшебных замков», видя на их всклубленной синеве мчащуюся тень своего самолёта в солнечном ореоле… Настоящий лётчик — художник неба… Да и в любой профессии хорошо быть художником, мастером, жить верой в свои крылья. Без веры творить нельзя. Без любви — тоже. И мы летаем с верой и любовью, испытывая от полёта почти всегда наслаждение… Если б вы знали, какой гордостью наполняются наши сердца, когда мы со сверхзвуковой скоростью устремляемся в голубизну неба, видя, как на глазах оно все более синеет, затем становится лилово-черным, и только уголками глаз улавливаем над дымкой горизонта такую нежнейшую голубизну, как разве что у этих незабудок… И если мы оглядываемся потом, то видим за своим самолётом тончайший белый завиток на фоне непроглядного мрака земли. Завиток как росчерк художника… И тогда кажется, что авиация сродни искусству: и искусство и авиация требуют от человека наивысших эмоциональных сил, ибо обе эти профессии неземные…

А вот что, примерно, говорит о нашем лётном деле Антуан де Сент-Экзюпери: «…Волшебство моего ремесла раскрывает передо мной мир, где через два часа ждёт меня схватка с чёрными драконами, с вершинами, увенчанными прядями синих молний, мир, где с наступлением ночи, раскрепощённый, я провожу свой путь по звёздам».

Понятно, что судорожно отсчитавший тридцать рублей за билет в этом случае, кроме тошнотворности в желудке, ничего не ощутит, да и не с чемоданами на пути к курорту надо искать лётные ощущения.

Но в чём-то поэт и прав.

В чём? Да в том хотя бы, что, пилотируя современный комфортабельный самолёт с множеством автоматических устройств, с почти непрерывно действующим автопилотом, лётчик все чаще ловит себя на мысли, что он только способствует огромному летательному аппарату перемещаться высоко над землёй в заданном направлении, перевозя пассажиров и грузы. И это перемещение так отдалённо напоминает ему восторг полёта в открытой всем ветрам и солнцу кабине маленького учебного самолёта в пору, когда он учился летать. Только тогда человека не покидало ощущение едва ли не птичьего парения в воздухе.

Именно эта непередаваемая радость летания на чутких, послушных твоей воле крыльях, как бы выросших у тебя за спиной, влечёт человека, уже побывавшего на Луне, к полётам на парусиновых треуголках — дельтапланах. Иначе зачем бы ему дерзновенно бросаться с высоченных круч и направлять свой полет только лишь балансом своего тела?

Словом, и нам, лётчикам, близка эта прекрасная зависть поэта к обыкновенному шмелю:

Как это у Пушкина:

Но шмель всё-таки гудит… Не лучше ли почти бесшумный полет птицы?.. И бесспорно: подлинное ощущение птичьего полёта даст человеку махолёт. Над созданием этого летательного аппарата конца двадцатого века мы, собственно, со своими кружковцами и работаем сегодня. Вот, кажется, и все.

Надя задумчиво спросила:

— Но сейчас… пока ещё нет махолёта… что бы вы могли предложить всем страждущим?.. И поэту Владимиру Солоухину, коль он захотел бы дерзнуть?

— О! — загорелся Жос. — Я бы крикнул им: учитесь летать на дельтаплане!.. Если сумеете построить планёр — учитесь подлетывать на планёре! На простейшем одноместном учебном планёре, сидя на фанерной дощечке! Начинайте с отрыва от земли на высоту полуметра; разумеется, под руководством опытного планериста. А когда освоитесь с управлением — тут уж не грех будет подняться и на высоту деревьев, куда не так уж и часто залетают благоразумные шмели. И верьте! — добавил бы я. Эти первые ваши самостоятельные отрывы от матушки-земли принесут вам такую бездну радости, что вы будете смеяться и трепетать от восторга и уже никогда больше не расстанетесь с мечтой о все более захватывающих и дерзновенных полётах!

— Браво, браво, Жос! Мне и добавить нечего. — Сергей наполнил бокалы: — Милая наша Королева июня! Позвольте предложить тост за неугомонного, или, как у нас в лётной комнате говорят, «насмерть сумасшедшего» летуна, Георгия Тамарина! И пусть ему легко летается!

— И я добавлю, — подняла свой бокал Надя. — За ваш талант, Жос, за вашу смелость, за вашу дерзость в технических свершениях, за вашу целеустремлённость!.. О большем пока не говорю — я суеверна.