Владимир Мороз - Над облаками

– Здесь пока спокойно, никого не встретили, – кивнул Луценко, – но лучше держать ухо востро.

– Может, у вас сахарку или сухарей лишних найдется? – устало улыбнулся младший лейтенант. – Два дня как еда закончилась. Один раз рискнул – послал ребят в деревню, каравай выпросили, пока мы в лесу сидели. Сами поели и лошадок угостили. Им-то, бедным, тяжелее, чем нам. По пути траву для них рвем, но этого мало.

Развязав вещмешки, десантники поделились с артиллеристами провизией, которую их командир тут же убрал в ящик передка, оставив четыре сухаря. Видно было по глазам, что расчеты пушек были голодны, но тем не менее Николаев отдал эти сухари лошадям, ласково похлопав их по мордам. Те с удовольствием приняли угощение, легонько пофыркивая толстыми губами.

Бойцы разулыбались от такой мирной и доброй картины, от которой веяло домашним уютом, спокойствием, словно не было рядом никакой опасности.

– Сами позже поедим, как на днёвку устроимся, – словно оправдываясь, обратился к своим подчиненным Николаев. Те, соглашаясь, молча кивнули, сглатывая слюну. Черные от пороховой копоти, в разорванных гимнастерках, через которые виднелись кровавые ссадины, невыспавшиеся, с чертовски усталыми глазами, голодные, они, прошедшие кровавую кашу жуткого смертельного начала, как наивные дети, умеющие ценить простые вещи, стояли и, по-доброму улыбаясь, смотрели на жующих лошадей.

Показав путь, ведущий к паричской переправе, до которой оставалось почти три десятка километров, десантники сошли в лес, а артиллеристы двинулись дальше.

Иван встал на краю дороги и долго смотрел им вслед, пока мерно покачивающийся ствол заднего орудия полностью не растворился в утренних сумерках.

«Вот они, настоящие воины, – думал он, – хоть сейчас и отступают, но назвать их поверженными нельзя. Столько пережили, но не сломались, сохранили внутренний стержень».

Подойдя к Глуску, десантники обнаружили, что город занят врагом и взять его одним взводом точно не получится. Попробовали устроить засаду на одной из дорог, но из этого тоже ничего не вышло, только зря пролежали полдня в лесу рядом с мостом через ручей. Немцы, словно почувствовав неладное, даже не появились там.

На следующий день, издалека заметив загоравших около глусской МТС гитлеровцев, подобрались поближе и открыли по ним стрельбу, но на выручку противнику тут же пришли подразделения городского гарнизона, которые мощным огнем накрыли десантников. Хорошо, что обошлось без жертв, спасла небольшая канава, надежно укрывшая от прямых попаданий. Тем не менее пришлось в спешке ползком выбираться из-под града пуль, свистящих над головой. А вскоре сзади раздались первые ухающие разрывы мин.

– Успели. – Сашка Полещук вытер пот с лица. – Сейчас бы завалили нас минометами. Он, зараза, навесными бьет, хрен ты в канаве отсидишься.

– Жалко, не получилось ближе подойти, – сокрушался Луценко, ему было обидно, что первое боевое крещение закончилось ничем.

Побродив по окрестностям, к вечеру углубились в чащу, где, выставив дозорных, группа устроилась на ночлег.

Между тем леса не были пустыми, и днем и ночью, одиночками и группами, шли на восток солдаты вперемешку с беженцами, которые тащили на тележках или несли в котомках свой нехитрый скарб. Всё, что удалось захватить из своих домов, оставив большую часть на разграбление не только фашистам, но и соседям, многие из которых были совсем не прочь нажиться на чужом горе.

Встреченная на пути небольшая группка красноармейцев, отступающих из-под Кобрина, поведала десантникам страшную историю о темных делах, творящихся западнее Глуска, в деревне Баратино.

– Значит это, товарищ младший лейтенант, – докладывал пожилой сержант в выцветшей гимнастерке, – после Любани немцы кругом, много их, прямо кишит. Беженцев разворачивают и отправляют домой. Таких, как мы, вылавливают и либо стреляют на месте, либо в лагерь отправляют. Поэтому по родной земле идем как по минному полю. Было нас девять человек. Позавчера под вечер вышли к этому Баратино, понаблюдали, врагов не видно. Деревня такая немаленькая, избы крепкие. У нас в Сибири староверы в таких живут, я с детства помню, когда с тятей на базар к ним ездили. Ну, отправил я, значит, двоих товарищей раздобыть хоть каких-то харчей, а остальные пока отдыхать легли. Стою, значит это, под деревом, наблюдаю, а то мало ли, вдруг что просмотрел. Вижу, Семка с Фролом, значит это, в избу зашли, которая аккурат почти в самой середине деревни стоит. Много времени прошло, а их всё нет и нет, я уж волноваться стал. Хотел было на подмогу идти. Мало ли, думаю, никак не договорятся, у этих староверов хрен с маслом не выпросишь, не то что кусок хлеба. Потом из избы мальчонка выбежал и куда-то рванул. Дай-ка, думаю, малость потихарюсь, не буду соваться. А минут через десять, значит, мужик бородатый на телеге подъехал и внутрь зашел. Дальше стою, смотрю, и вдруг, матерь Божья, открывается дверь – и два человека волокут мертвого Фрола. Раздетого, только кальсоны остались. Голова болтается, вокруг шеи кровь, как будто горло перерезали. На телегу бросили, а сами снова шасть в избу. Я ребят поднял, смотрим, а они уже мертвого Семена загрузили, и мужик, тот, который на телеге приехал, убитых сеном прикрыл и повез в лес, недалеко от нас на какую-то дорогу свернул. Мы за ним. Значит это, колесо в телеге поскрипывало, так я с товарищами крадком сзади и шли, не догоняя. Потом он коней остановил около большой ямы, Семку с Фролом туда сбросил и начал доски от крови сеном чистить. Пока возился, мы его, значит, окружили, чтобы в случае чего не убег, и подошли со всех сторон, значит это, в плен взяли. Пока товарищи мои мужика на мушке держали, я к яме подошел. Чую, волосы дыбом встали, отродясь такого ужаса не испытывал. Там внизу убитые люди валяются. Некоторые уже зверьем погрызенные, раздутые от жары. Запах – не приведи Господь, мухи кругом жужжат. Ну, я, значит это, мужику штык к горлу, стал расспрашивать. Он вначале было покочевряжился, а когда ему шею немного придавил, до крови, язык-то и развязал. Рассказал, что старший у них Макар, бывший кулак. Значит это, деревня, как я правильно угадал, староверская. До революции все зажиточные были, а потом советская власть всё у них отобрала – кулаки, мол. Много кого в ссылку отправили, остальных заставили в колхоз вступить. Вот они и рады, что немец напал. Говорит, мол, этот хоть свободу принесет. А пока суд да дело, решили поквитаться со старой властью. На второй день войны к председателю колхоза вломились толпой, его на дереве повесили, семью топорами изрубили. Потом, когда беженцы появились, стали их грабить, некоторых убивали, кого-то отпускали. Макар решал, кому жить, а кому нет. Солдат наших всех убивали, кто заходил едой разжиться. Оружие и одежду забирали, сейчас у них на вооружении несколько винтовок, пулемет и пистолеты, на чердаке сидит часовой и наблюдает за обстановкой вокруг. Трупы убитых возят сюда. Немцев встречали хлебом-солью. Те им пообещали за каждого красноармейца или жида выдавать по пуду муки. Значит это, не выдержал я – и мужика по горлу. В яму бросать не стали, чтобы невинно убитых не позорить, а оттащили поглубже в лес и выбросили, как падаль, пусть волки догрызают. Хотели, значит это, Макара того ухлопать, отомстить за товарищей, к деревне обратно вышли, залегли, чтобы темноты дождаться. А как назло к ночи немцы понаехали на постой. Пришлось уходить несолоно хлебавши. Черт его знает, долго там эти фрицы задержатся или нет? А мы голодные, который день одной земляникой да водой питаемся. Решили, что потом заедем, не убегут. Староверы – они оседлые люди, никуда сами не тронутся.