Ирина Роскина - Из переписки моих родственников. Военные годы: 1941-1945

[4] Вероника Спасская (1933–2011) – дочь С.Д. Спасского и его жены Софьи Гитмановны Спасской-Каплун (1901–1962). Вероника родилась всего на несколько месяцев раньше Алеши. В 1938 году – уже после смерти Надежды Давыдовны – Софья Гитмановна была арестована. Возможно, из-за брата Бориса Гитмановича Каплуна (1984–1938), расстрелянного в том же году члена коллегии отдела управления Петросовета. А может быть, и тот факт, что все они (и Софья Гитмановна, и братья Спасские, а про Клару Гитмановну и Веронику не знаю) были убежденными антропософами, сыграл свою роль. Антропософский сайт «Библиотека духовной науки» разместил их фотографии (видимо, заимствованные из фонда Спасского в Мемориальной квартире Андрея Белого): http://bdn-steiner.ru/modules.php?name=Coppermine&file=thumbnails&album=71 После ареста Софьи Гитмановны Веронику воспитывала тетка – Клара Гитмановна Каплун (1892–1953), певица и редактор, с которой Спасский стал жить одной семьей (не знаю, с какого момента, а до какого будет видно из дальнейшей переписки). При этом все, как мы видим, были до поры до времени в хороших отношениях). , было огромное количество вещей – ведь мы рассчитывали на грузовик. В результате у нас оказалось 450 килограммов. Получив вещи из багажа, мы на тележке (т. е. не мы, а грузчик) везли их домой. Но в общем, настроение у нас хорошее. Погода тоже хорошая. Я читала твою статью в «Известиях» [5] В июне 1941 г. В «Известиях» были опубликованы статьи Роскина “О чеховском искусстве” и статья о М. Горьком – ко дню рожденья писателя. . Мне было очень интересно. Вообще твои статьи о Горьком и особенно о Чехове очень приятно и интересно читать, т. к. в них чувствуется большая теплота и любовь. И написаны они очень как-то осторожно и внимательно. Ну, всего хорошего. Очень бы хотелось тебя повидать, но, видно, теперь опять откладывается наша встреча.

Очень хочется мне тебя увидеть и обнять, но пока приходится ограничиваться воздушным поцелуем. Итак – тысяча воздушных поцелуев.

Не забывай меня, дорогой Зек. Н<���аташа> На-днях бабушка тебе ответит.

Дорогой Зек, сегодня уезжаем. Мы с Алешей едем с Литфондом [6]. Там масса знакомых – напр., Сережа и Женя Гринберги, Катя Френк (Архфонд к нам присоединился) и много других. М.б., бабушка поедет с нами, но это еще неизвестно. По приезде, конечно, немедленно сообщу адрес. У меня настроение сейчас хорошее, думаю, что нам там будет хорошо. Взяли несколько книг, шахматы, шашки и др.

Целую тебя крепко, дорогой, любимый Зек. Твоя Н<���аташа>

Эвакуация женщин и детей из Ленинграда началась 29 июня 1941, так что, хоть они не были первыми отъезжающими, все-таки это было еще в самом начале.

Не знаю, каким образом мальчики Гринберги эвакуировались с Литфондом. Возможно, благодаря родству с литератором тетей Беллой – Изабелла Иосифовна Гринберг, которая, видимо, была активна в Ленинградском отделении Союза писателей.

Совсем неясно мне, почему Спасский не отправил с этим эшелоном свою дочь Веронику. Возможно, из-за присущего ему оптимизма, – у него был ровный приятный характер, в отличие от мрачного А. И. Роскина, предчувствующего, что война будет тяжелой.

Зря Наташа надеялась, что с ними поедет и бабушка, – бабушке ехать не разрешили, не хватило места. Она потом добиралась сама, сразу вслед за ними выехала.

Катя Френк говорила мне, что литфондовские и архфондовские дети в эшелоне ехали в разных вагонах и не виделись. Мама мне вообще про военные годы почти не рассказывала. Но был эпизод, который она часто вспоминала со смехом: в поезде они выбросили в окно взятую с собой в дорогу жареную курицу – им показалось, что курица уже попахивает. Ну, ясное дело, как потом об этой курице много лет жалели.

Дети приехали в Гаврилов-Ям, небольшой городок на реке Которосль в 46 километрах от Ярославля – первое место эвакуации Детского лагеря-интерната Литфонда (его по-разному называют, но суть одна). Они не пишут (возможно, им уже объяснили, что именно нельзя писать по цензурным соображения), как долго они ехали, сколько стояли в поле, пережидая бомбежки (Бологое бомбили начиная с 1го июля).

Дорогая мамочка, мне здесь очень хорошо. Ты привези мне чего-нибудь из игрушек, которые я забыл, и попроси папу, чтобы он, когда будет ехать с завода [7], если там будет игрушечный магазин, что-нибудь мне купил. С Лекой мы живем в комнате, и у нас был сначала один матрац, и Лека спал на моем, а теперь Леке мешок набили. У нас есть садик. Я играю с Лекой. Нам очень весело. Твой Женя

Дорогая тетя Лидочка, ты можешь быть совершенно спокойна за детей, им очень хорошо. Я прихожу к ним несколько раз в день. Кормят неплохо. Крепко тебя целую.

Высылайте бабушку. Н<���аташа>

Женичкина просьба купить игрушек в тот момент – в начале июля 1941 – еще не звучала странно: в первый месяц войны не произошло никаких изменений в торговой жизни города. Напротив, для удобства населения магазинам, предприятиям общепита и коммунального обслуживания было предписано увеличить количество рабочих часов.

Дорогая Лидусенька! Подъезжаем к Рыбинску. Чувствую себя хорошо. Тепло, но нет изнуряющей жары. Беспокоюсь о вас. Пиши мне до востребования. Постарайся, родная, придти в равновесие и подкрепить свое здоровье. Пожалуйста, позвони Нюше, передай ей привет и пусть она передаст от меня поклон Варе [8]. Мы без газет и без радио – ужасно неприятная отчужденность от всего мира. С Лили [9]мы расстанемся в Ярославле, я поеду к детям [10]. Горячо целую тебя и Марка [11].

С конца июня А. И. Роскин уже на казарменном положении: услышав объявление о начале войны, он сразу пошел в военкомат. По возрасту – ему уже исполнилось 43 года – на шесть лет старше военнообязанных (по приказу от 23 июня 1941 г. призывали родившихся с 1905 по 1918 гг.), Роскин не подлежал мобилизации, он пошел в армию добровольцем и был зачислен в Народное ополчение [12].

6 июля ополченцы – не знаю, все ли или только района Красной Пресни (по местоположению Союза писателей ) покинули казармы, находившиеся в помещении ГИТИСа.

В очерке «Памяти Александра Иосифовича Роскина» В. С. Гроссман описывает свою последнюю встречу с Роскиным: «В последний раз я видел Роскина 5 июля 1941 года, за день до ухода ополчения из Москвы на фронт. Он стоял среди пыльного пустого переулка и смотрел вслед близкому ему человеку, женщине, уходившей после прощания с ним. Вот она дошла до угла, свернула в переулок, а Роскин все стоял среди мостовой… Я не окликнул его. То было прощание с жизнью… Часовой, стоявший у дверей казармы, с любопытством смотрел на высокого человека, застывшего среди улицы. Роскин махнул рукой и решительным, быстрым шагом пошел к двери… Вот таким я его помню и сейчас, седого, высокого, быстрым шагом идущего навстречу своей благородной и суровой судьбе».

Читать дальше